Этот рассказ будет интересен, скорее всего, старшему поколению, которое помнит, что «в СССР секса не было». В отличие от других моих рассказов, он основан на реальных событиях, точнее — на реальном рассказе профессора N.

     Передаем ему слово:

     — Сейчас я расскажу вам, как отличаются представления о женской привлекательности «у нас» и «у них». Это было в далеком 1987-м году. Я, тогда еще доцент, в числе перспективных и политически надежных сотрудников НИИ был направлен на симпозиум в Филадельфию. Я ехал туда в двойном статусе: как докладчик и как корреспондент журнала «Наука и жизнь». Это был мой первый выезд за границу.

     К тому времени я уже успел стать одиноким сорокалетним брюзгой, не имеющим ни семьи, ни каких-либо надежд на ее создание. Ярких впечатлений в моей жизни было немного, и конечно, эта поездка предвкушалась как большое событие. Правда, тогда я даже не подозревал, КАКИМ событием она станет для меня.

     На симпозиуме я чувствовал себя в новой шкуре — умным, обаятельным, инициативным дэнди, опровергающим расхожие мифы о «совьет раше». В отличие от большинства наших, я отлично владел английским, и это вселяло в меня некий окрыляющий дух превосходства. Кроме того, я сразу понял, что научный уровень наших заокеанских коллег куда как ниже нашего, в частности, моего собственного, и за два дня прослыл грозой симпозиума.

     Пришел день моего выступления. Я подготовил для него инновационную гипотезу, в которой недоставало нескольких важных звеньев, — но наш ученый совет не заметил их, а уровень буржуазной науки, как я убедился, не давал причин для беспокойства. Поэтому я был уверен в успехе своего доклада и предвкушал его, как начало международной славы.

     Когда я доложился и вокруг кипела дискуссия, скорей удивленная, чем скандальная (возбужденные американцы задавали коварные, как им казалось, вопросы, которые я щелкал, как семечки), — подняла руку девушка, которую я приметил еще на открытии.

     Она являла собой некий контраст между типажом и внешностью, непостижимый советскому взгляду. Скрывшая глаза под очками Марь-Иванны, закованная в «научный» пиджак и таковую же юбку, стянувшая кудрявую гриву в строгий «хвост», она обладала такой фигурой и лицом, что ее хотелось выковырять из ее «научной» раковины и наслаждаться ею, чувственной и нежной, как манго. За весь симпозиум она не проронила ни слова, ни к кому не подходила, ни с кем не общалась, и я удивленно замечал, что на нее не обращают внимания, ухаживая за плосколицыми, но броско одетыми герлс. Знакомиться с ней я не спешил, так как был не слишком уверен в привлекательности своего вместительного сорокалетнего брюха...

     И вот — вдруг она поднимает руку и задает мне вопрос.

     Услыхав его, я похолодел: он касался именно того звена, которое было пропущено в моей гипотезе.

     Несмотря на это, я стал бойко отвечать, надеясь, что это случайность, — но девушка, которую звали Эйрин, настойчиво повторила свой вопрос, и я понял, что дело труба.

     У нее было очень выразительное, нежно-тревожное лицо, прямо-таки изуродованное очками... Шаг за шагом, блистательно, как Нильс Бор, она расколошматила мою гипотезу вдребезги, разобрала ее по кирпичику, и каждый кирпичик еще разложила на атомы, протоны и нейтроны. Через какое-то время я даже перестал сопротивляться, а только стоял и слушал ее, как двоечник, с открытым ртом. То, что говорила она, переворачивало всю теорию вверх дном — во всяком случае, в ее словах был потенциал открытий, которые и не снились мне; она делала это играючи, как школьница играет в классики, и я не верил своим ушам.

     В зале, судя по всему, понимали только, что эмэрикэн герл разбомбила вредного рашн сайентист, и встретили ее выступление овацией, в которой я не слышал ни капли понимания.

     Не помню, как я добрел домой, в гостиницу. Мне было муторно, как никогда: я чувствовал, что меня смешали с дерьмом именно в тот момент, когда я собрался оседлать Олимп; с другой стороны — я понимал, что сегодня впервые в жизни столкнулся с гением. То, что этот гений — девушка, в которую мне хотелось влипнуть, как в кусок сладкого масла, делало мой позор и вовсе невыносимым.

     Мне хотелось выкинуть что-нибудь эдакое. Я хотел напиться, но вовремя опомнился: эмигрировать к праотцам вместе со своей печенью мне вовсе не улыбалось. И тогда мой взгляд упал на визитку, которую я машинально вытащил из кармана.

     Надо сказать, что среди прочих соблазнов Запада в нашу компанию затесался и вертлявый мистер, по секрету предлагавший нам лучших девочек Филадельфии. Я послал его в Пентагон, вознегодовав картинным советским гневом, — но его визитку, которую он-таки оставил на прихожей, выкинуть забыл. Дурная советская привычка: набирать полные карманы мусора и таскать его годами...

     Переборов страх, я набрал номер — и, стараясь говорить презрительно и высокомерно, вступил на путь порока. Проклятый мистер понимал меня с полуслова — лучше, чем я сам понимал себя, — и через два часа в мою дверь постучали.

     Я, тщательно вымытый, выбритый, наодеколоненный Красной Москвой, в лучшем костюме и с дурацкой улыбкой, наклеенной на лицо, подошел к двери. Ноги были ватные. «Буду думать, что трахаю Ее», думал я, вспоминая свою победительницу — и резко распахнул дверь.

     ***

     Мне пришлось опереться на нее, чтобы не упасть: в проходе стояла Эйрин. В облегающем платье с огромным декольте, раскрывшим ее грудь, как сердцевину орхидеи, — накрашенная, бледная, ослепительно красивая и без очков.

     Она была поражена не меньше меня, и тоже схватилась за дверь, задев мою руку своей. Рука была холодной, как лягушка.

     Я силился что-то сказать — в надежде, что это совпадение, и Эйрин пришла ко мне «просто так». Эйрин тоже пыталась раскрыть рот — и наконец выговорила:

     — Д-д-добрый вечер. Могу ли я взглянуть на образцы тканей?

     Я чуть не взвыл: это был пароль.

     — У меня на руках только бархат, — пробормотал я ответ. Эйрин сглотнула: как и я, она надеялась, что это совпадение.

     — Проходи, — сказал я ей, отходя в сторону, и вдруг расхохотался, как псих.

     Эйрин опасливо посмотрела на меня:

     — Почему ты смеешься?
— А что, разве не смешно? — спросил я, продолжая ржать. — Ты завалила мой доклад, ты сыпала идеями, к которым я шел всю жизнь и которые в этом чертовом зале никто, кроме меня, не понял... я хотел забыть тебя, как кошмар, я заказал девушку, чтобы она помогла мне забыть тебя... и снова ТЫ!

     Я был в шоке и говорил то, чего никогда не сказал бы, будь все иначе.

     — Прости. Я не хотела. А что, мне надо было молчать? Да? — выкрикнула Эйрин. — Так бери, забывай меня! Забывай меня... со мной. Это уже не я. Это не та я, которая была там, это не Эйрин Мэйнхауз, это... Давай, бери меня, чего же ты стоишь? — кричала она на меня и шла следом за мной.
— Почему ты здесь?
— Потому что... тебе не все равно? Или я тебе не нравлюсь? А?
— Нет. Не нравишься, — зачем-то сказал я — и прикусил язык, потому что покрасневшее лицо Эйрин скривилось от ярости:
— Не нравлюсь? А так? Так тоже не нравлюсь? — кричала она, срывая с себя платье. — Ме мвавлюсь? — гудела она под платьем, выкарабкиваясь из него, как из ловушки, и наконец осталась в одном черном кружевном белье. — Нет?
— Эйрин!..
— А так? — Она расстегнула лифчик, сбросила его и сделала шаг в мою сторону, воинственно тряся грудями, упругими, как атласные мячи. Как я и думал, у нее было сказочно красивое тело.
— Эйрин!!!
— Что «Эйрин»? Нравлюсь или нет? О, прости, еще одна деталь! Вот так! Вот так-то лучше, а? — кричала она, стягивая черное кружево с бедер. — Ну? Ну??? — и вдруг разревелась, опустив руки. В одной из них болтались ее трусы.

     «То самое место» у нее было бритым и гладким, как у девочки.

     — Эйрин! Ты... ты... ты что? Ну что ты?... Не надо, Эйрин, не надо... Эйрин!

     Дальше все было, как в тумане: она ревела все отчаянней, а я гладил ее по волосам, по голому бархатному телу, холодному,...

 

      как ледышка, и нес какую-то чушь, умоляя успокоиться. Я прижимал ее к себе, забыв о том, что тискаю голую красотку, а она всхлипывала, вымазывая мой пиджак слезами. Лицо ее, перепачканное тушью, стало похоже на мордочку панды.

     Наконец она хрипло произнесла:

     — Дддд... дай мне выпить.
— Выпить? Спиртное? — удивился я, как мальчишка. — У меня нет.
— Нет? У тебя нет выпить? Какой ты смешной. Ну... тогда...
— Почему ты здесь? Ты... уже давно?
— Первый раз, — с горьким смешком ответила Эйлин. — И тот неудачный.
— Но... почему? Деньги? Тебе мало платят?
— Причем тут деньги? Смешные вы, русские... Ты не поймешь.
— Но я же понял твою гипотезу о равенстве полей при... * Почему же здесь...
__________________________
*Прошу прощения: передать поток формул, исторгнутый профессором N, я не смог. — прим. авт.

     — Я сама себя не понимаю. Это все комплексы. С детства я была вундеркиндом. Сколько себя помню, вокруг меня сновали журналисты, ученые, психологи... Со мной носились, как с дрессированной макакой. В тринадцать лет меня взяли в Йельс, я читала доклады, ночевала в лабораториях... Я была заучкой, понимаешь? Все девчонки имели парней, отрывались на вечеринках, а я... Я всегда хотела быть, как они. Красивой и сексуальной... Ты понимаешь меня?
— Нет. По-моему, ты и так...
— Ну вот! Мужчинам не понять. Я всегда хотела быть женщиной, настоящей женщиной, хотела, чтобы мной интересовались, чтобы за мной ухаживали, хотела любви и секса... Я никому бы не сказала это, никогда бы не сказала и ни за что, но чего уж тут... Меня все воспринимали, как ходячее чудо, ходячую формулу. Никто не смотрел на меня как на девочку, на женщину... И в науке... Ты спрашиваешь про деньги? Я не богата, совсем не богата, но не в этом дело. Я выросла, я перестала быть «маленьким чудом» — и что дальше? Я знаю то, чего никто не знает, но никому нет дела. Нет дела! Никому ни до чего нет дела!..

     Мы уже сидели на краю кровати. Я обнимал ее за плечи, и она клонилась ко мне. Увы, я слишком хорошо знал, что такое научная бюрократия, и слишком хорошо понимал ее...

     — Я выгляжу, как идиотка, да?
— Нет, Эйрин. Я очень хорошо тебя понимаю. ОЧЕНЬ хорошо, — повторил я, чтобы у нее не осталось сомнений. — И поэтому ты решила...
— Да. Меня долго швыряло туда-сюда. В восемнадцать отдалась одному громиле, и он поимел меня... Было очень больно, и совсем не было кайфа, которого я ждала. Он не интересовался мной, это просто был разовый трах... Потом у меня не было никого, и вот сейчас...
— У тебя было много мужчин?
— Двое... трое. Тэдди — ну, тот парень, три года назад, — и... Позавчера, когда я нанималась, меня трахнул Маслански. Это как вступительный взнос. Он осматривал меня, я разделась догола, и он сначала выбрил меня... ну, ты понял, где... и потом поставил раком и стал трахать. (специально для sexytales.ru— секситейлз.ру) Было очень стыдно, унизительно до слез... и очень приятно. Как в раю. Никакого сравнения с Тэдди. Я почувствовала себя настоящей шлюхой, когда стояла на коленях, и груди у меня болтались, как вымя, а сзади меня держали за бедра — и ебли, ебли, и меня распирало вот это самое... А потом пришел еще один и тоже поимел меня. Только что Маслански, и уже этот... Они вдвоем шлепали меня, щипали, тягали за сиськи, а я сосала им члены, лизала яйца и плакала от унижения и от того, что мне это нравится... Потом они смазали мне вазелином задницу — и по очереди вставляли туда свои стволы, а я лопалась и кричала, как настоящая шлюха... Чего только я не передумала за эти две ночи... А ты мой первый клиент... Боже, что я тебе рассказываю?

     Я уже не мог ее слушать.

     — Эйрин! Выходит, тебе еще нет двадцати?... Слушай, Эйрин! Во-первых, ты...

     Я говорил ей, какая она красивая, талантливая, сексуальная; я говорил сбивчиво и страстно, обнимая ее за плечи и думая о том, что тискаю голую красавицу, которую позавчера сделали шлюхой... я говорил, что красота — совсем не то, что она думает, что у них в Америке ценится броскость тряпок и поведения, а не красота; говорил, что нужно правильно выбирать одежду и забыть про очки, и тогда все поймут, какая она, а не только умные русские вроде меня... Я увлекся и раскричался; я сжимал ее все крепче — и наконец не выдержал: чмокнул ее в лоб, ткнувшись носом в растрепанные кудри.

     Эйрин, всхлипывая, подалась мне навстречу... и ответила, коснувшись влажными губами моей щеки.

     В этой ласке было столько нежности, что я вовсе потерял голову:

     — Эйрин, Эйрин... Не плачь, Эйрин, — бормотал я, обнимая ее, и целовал ей лицо, слизывая с него слезы, и гладил ей тело, задевая ягодки сосков...

     Острое, пронзительное чувство вдруг сдавило меня и ее. Эйрин подняла глаза, обвила мне руками шею — и стала щедро, крупно целовать, облепляя меня влагой, вымазывая в жаркой липкости губ... Охнув, мы повалились на кровать — я лицом кверху, и надо мной Эйрин, лижущая меня крепко и влажно, как благодарная собака.

     ***

     Это был момент, о котором можно только молчать. При такой близости люди стягиваются в единый узел, как живые магниты, сцепляясь в двух местах: губами и гениталиями.

     Первое — губы: мы присосались так крепко, что не могли продохнуть — и выли, задыхаясь, в этой ловушке, слепившей наши рты в комок сосущей соли. Второе — гениталии: Эйрин была голой, я был одет, и рубашка мучительно отделяла меня от ее кожи, и мой молодец торчал под брюками так, что вместе с тканью входил в ее влагалище. Оголив его, Эйрин распахнула ноги, влипла всей сердцевиной в меня — и я нырнул в нее, утонул в ней, распер ее, впитывая горячие соки ее утробы...

     Она наделась на меня, как чехол. Это произошло почти незаметно, в непрерывном сближении-слепливании, которое стягивало наши тела в плотный ком. Мы срастались и плавно качались, скользя друг в друге и срастаясь еще плотней; было страшно от такой животной близости, и нас стягивало ближе, еще ближе, пока мы не стали ощущать друг друга, как себя. Эйрин ныла моей сладкой мукой, искрила моими токами, а я чувствовал, как мое тело кричит ее криком.

     Наши бедра двигались быстрей, быстрей, будто кто-то раскачивал их, накаляя темп; я вдавливал в себя Эйрин, вспарывая ее до позвоночника, — и мне было мало, мало мягкости и влаги, чтобы загасить огонь в набухшем стволе. Мы летали вверх-вниз, как на качелях; стало жарче, свободней и веселей; губы уже не кусались так зверски, и языки выплеснулись наружу, вылизывая лица, уши и глаза. Эйрин орала благим матом, да и я не отставал от нее, плюнув на привычку трахаться, уйдя в себя. Нервный, обжигающе-веселый маятник бедер накалял нас все больше, больше — и...

     Боже, как я кричал! Я выплескивался с двух сторон — спермой и криком; я изливался в Эйрин, как в райский бассейн, я плавился от счастья и от сладости ее тела, вросшего в меня...

     Эйрин еще долго скользила на мне, размазывая в себе горячие струи, влитые в нее, а потом затихла и легла на меня, прильнув плотно, как приклеенная.

     ***

     Я давно знал, что гормональный кризис после секса всегда вталкивает в голову всякие нелепицы, но почему-то никогда опознаешь их вовремя.

     Подвывая от избытка чувств, мы прощались, как Ромео и Джульетта, позабыв, что у меня билет не на сейчас и не на завтра. Первое наше прощание закончилось. .. второй лавиной секса, в которой я скакал на Эйрин и облизывал ее грудь, как мамин пирог с вишенками. После того силы закончились, а вместе с ними и разум: мы обнялись, поревели и простились навеки.

     О том, что назавтра — продолжение симпозиума и доклад Эйрин, я вспомнил только под утро.

     Эта мысль влила в меня кубик шалой радости, и я прыгал по номеру и пел в одних трусах. Ее доклад, кроме всего прочего, еще и чрезвычайно интересовал меня как ученого — и потому, что Эйрин была Эйрин, и потому, что ее тема недвусмысленно перекликалась с моей.

     На симпозиуме мы, следуя негласному договору, старательно строили из себя незнакомых. В этом не было никакой необходимости: «след», приставленный к нам, знал все, и моя репутация была безнадежно испорчена (я сознательно пошел на это, заказывая шлюху в номер), но нам хотелось играть в роковую тайну, и мы играли, всерьез переживая свои роли.

     Как пройдет ее доклад, я знал, как знал и то, какое впечатление он произведет на меня, — и ошибся только в мере. Я знал, что буду в восторге, а зал ни хрена не поймет — но не ожидал, честно говоря, услышать от Эйрин решения всех задач, которые грызли меня ночами, как не ожидал и сонной скуки в зале. Эйрин говорила сосредоточенно, без пафоса, свойственного шутам от науки (каким был я все эти дни), и ее доклад чуть было не прошел «задним планом»...

     — Кажется, никто из уважаемых коллег не понимает, что этот день — суббота, 31 сентября 1987 года — войдет в историю как один из переломных моментов науки, — громко заявил я, попросив слова.

     Все удивленно уставились на меня, памятуя мой вчерашний разгром, — а я продолжал, подвывая, как проповедник. Я пел какие-то немыслимые панегирики Эйрин, обрушивался на косность научной среды, обличал, негодовал, превозносил — и вскоре охрип, превратившись в пафосного петуха.

     Все это закончилось так, как и должно было закончиться — скандалом; но мне было плевать. После доклада я подбежал к Эйрин, сгреб ее, как плюшевого мишку, на глазах у изумленной публики, и облизал ей пол-физиономии. Эйрин ответила мне тем же, и мы побежали, обнявшись, в номер.

     Там с нами учинилось такое, что я видел только в американском кино. Не успев захлопнуть дверь, мы начали срывать друг с друга одежду, облизывая все, что оголялось, — и наконец, счастливые и одуревшие, прыгнули в постель, где я буквально ворвался в Эйрин. Я сплющил об нее яйца, я затолкал ее в угол кровати и слюнявил ей глаза, демонстрируя все прелести дикого советского секса. К счастью, Эйлин была неопытной и не знала, что бывает иначе, — поэтому счастью ее не было предела.

     Потом я, почти не удивляясь, сделал то, что она попросила: всосался в ее сердцевину, высасывая оттуда свою сперму, которой залил ее до самых мозгов.

     Эйрин хныкала на кровати, сотрясаясь всем телом, и вилась жгутом, сдавливая бедрами мой череп... Она «мечтала об этом все жизнь», как сказала мне, и ее сумасшедший оргазм, ослепительный, как сверхновая, окрылил меня лучше всякой научной удачи. Эйрин буквально вывернулась наизнанку, выкупав меня в океане своих соков; а я, вдохновившись по новой, влез на нее, когда она успокоилась, вплыл в широкое влагалище, разрыхленное, как теплое масло, — и влил туда три горько-сладких капли, щекотных и блаженных, как смерть. «Это десерт», хрипел я ей, трогая кончиком языка ее губы. Соленые, влажные и горячие, как пульсары...

     Потом в «Науке и жизни» писали о моих мотивах, об издержках перестройки, об утечке мозгов... Но теперь-то вы понимаете, почему я не вернулся в Союз?

     Эйрин не стала шлюхой. Спустя несколько лет сумасшедшей работы в тандеме мы с ней приобрели некоторое положение в научном мире, стали получать премии, гранты и выгодные предложения от ведущих лабораторий. Мы всегда работаем вместе, и никто не знает, чтó в наших разработках принадлежит ей, а что мне. И вы не узнаете.

     Правда, все это далековато от славы Бора и Кюри, о которой мы мечтали в юности. Но, может быть, все в будущем? Ведь мне всего 65, а ей — и подавно 44...