— Лара! — голос подруги, кажется, готов взорвать телефон, приходится отставить трубку от уха, — Лара, приезжай ко мне. Он опять что-то натворил.

     О, Господи. И когда же все закончится? Когда эта сумасшедшая семейка оставит меня в покое?

     Лиза старше на пять лет, уютная домашняя пампушка, овдовевшая три года назад. У нее проблемы с сыном. Хотя, как сказать, «сыном». Мальчика они с покойным мужем усыновили восемь лет назад. Ему тогда было двенадцать. Странная история: руководство детдома отдало его, почти не глядя. Личное дело, как сказали, сгорело в прошлом детском доме, и биография мальчика начиналась с двенадцати лет. О нем можно было узнать только то, что сам рассказал. А он особо на эту тему не распространялся. Из него удалось выудить только одно: его родители разбились на машине. Бездетная подруга «заболела» им сразу, едва увидела. Муж ее сопротивлялся целую неделю, но Лизка и мертвого достанет.

     Вот с этим-то мальчишкой постоянные проблемы. То мы вытаскивали его из милиции, то из компании пьяных подростков. Битый он приходил почти каждую неделю. Отмазывали его от армии, договаривались о мировом соглашении с мужиком, у которого он отобрал сотовый. Потом мы уговаривали некоего папу не подавать в суд за изнасилование дочери. Это обошлось Лизке в кругленькую сумму. Это был просто маленький дьявол. Что творилось в этой темной душе, мы так и не смогли понять.

     Хотя, сейчас, когда ему исполнилось двадцать, он более-менее успокоился. Даже в институт поступил. По-моему, даже учился и работал. Поэтому я и удивилась, услышав взволнованный Лизкин голос.

     — Лара, — подруга заговорила более-менее вменяемо, — кажется, он наркоманит. У него зрачки расширены, он странно себя ведет. Ларочка, дорогая, приезжай, пожалуйста. Ты же знаешь, он всегда тебя побаивался.

     Ну, побаивается он, допустим, не меня, а моего мужа — полковника ФСБ — но все равно приятно.

     Лизка встречает меня залитая слезами; пухлые щеки блестят от водопадов, пролитых на них.

     В доме пахнет котлетами и выпечкой. Лизка всегда была отменной хозяйкой, в отличие от меня.

     — Где он? — говорю не здороваясь.

     Подруга машет головой в сторону комнаты, из которой доносится громкая музыка. Я влетаю туда, разъяренная, как пантера. Из-за этого засранца я не попала в бассейн, и сейчас готова его просто отлупить.

     — Тетя Лара. Какой сюрприз.

     Нахал даже не встает с постели.

     — Ты что творишь, гаденыш? — свистящим шепотом бросаю ему. — Тебе мало того, сколько мы нервов на тебя потратили? Ты уже отца в гроб загнал, теперь и мать довести хочешь?

     Он, наконец, поднимается с кровати и подходит ко мне вплотную. Улавливаю слабый, но стойкий запах.

     — Ты что, просто пьяный? — ошарашено спрашиваю его.

     — Ага, — с непонятным удовольствием подтверждает он мою догадку.

     — А... а

     — А в глаза атропина капнул.

     — Но зачем?

     — А я знал, что она обязательно тебе позвонит. Ты приедешь. Лиза всегда была паникершей. А ты хорошей подругой.

     Я стою, прижатая его телом к стене. Пьяное горячее дыхание щекочет шею, а гладкий золотистый торс манит прикоснуться к нему. Хотя бы чуть-чуть, только подушечками пройтись от места, где соединяется шея с плечами, по темным соскам к животу, и остановиться на запретной границе, обозначенной ременной пряжкой.

     — Пошел вон, мерзавец, я больше не попадусь на твои уловки.

     — Только не ври, что тебе это не нравится, тетя Лара, — тихо напоминает он мне в спину.

     Этот молодой хам знает, о чем говорит.

     Я случайно подобрала его неделю назад на дороге, когда ехала домой. Он голосовал и был выпивший. Даже пьяный, как всегда.

     — Как учеба, Стас? — вежливо спрашиваю.

     — Отлично, — вежливо отвечает.

     — Дома все в порядке? — меня едва не тошнит от церемонности.

     В ответ — глубокомысленное молчание. Бросаю украдкой взгляд и вижу, что он заинтересованно смотрит на мои ноги, где из-под задранной юбки выглядывает верхний крайчулка. Не люблю водить машину в юбке, но сегодня, как назло, надела. Пытаюсь, словно невзначай, оправиться. Пассажир не мешает, только приподнимает брови. Но предательский кусок узкой ткани все время ползет вверх.

     — Очень красиво, — Стас выносит вердикт.

     Чувствую его пальцы, едва касающиеся места там, где заканчивается чулок и начинается кожа. Он медленно приподнимает юбку еще выше. Дотрагивается сильнее уже всей ладонью, проводя рукой по внутренней стороне бедра. Я заливаюсь краской. Вышвырнуть бы его из машины еще тогда, прямо на обочину, в грязь, оставшуюся после дождя, но...

     У меня не было мужчины уже шесть месяцев. Разлюбезный муж нашел себе другую — моложе на двенадцать лет. На робкий вопрос о разводе он сразу заявил, что делать этого не собирается. Ему не нужна лишняя строка в безупречной анкете. Мы считаемся свободными от обязательств. Благодаря молчаливой договоренности, производим впечатление счастливой семейной пары, а на деле каждый волен поступать как хочет. По крайней мере, тогда это прозвучало именно так.

     А мне всего лишь тридцать пять, и каждый вечер я опускаю в ванную свое красивое ухоженное тело, вливаю в него пятьдесят грамм коньяку и плачу от того, что просто хочется секса. Непринужденно — легкого, или грубого на грани, или привычно — семейного. До умопомрачения, до боли там, где рождается экстаз.

     — Тетя Лара, — нарочито невинный голос, а в серых глазах пляшут румбу чертенята, — я хочу пить. У тебя есть вода?

     Откашливаюсь и отвечаю хрипловатым голосом:

     — На заднем сидении.

     Он перегибается через меня, выдыхает хмельным дыханием в вырез блузки, и машину почти заносит на обочину.

     — Не отвлекайся от дороги, — шепчет в шею, — не могу найти бутылку с водой.

     Чувствую, как по позвоночнику скатывается подлая капля пота, а обнаженные участки тела покрываются мурашками. Ощущаю кожей каждый его выдох, каждое движение; даже его мысли кажутся материальными. Они оглядывают меня, раздевают, ощупывают, оглаживают, оценивают.

     — Ой, прости, тетя Лара, — он возвращается на место, словно случайно мазнув горячими сухими губами по щеке. Она горит, как от удара.

     — Ничего, — отвечаю деревянным голосом и прикасаюсь к ожогу от его поцелуя. Слышу тихий смех. Мне стыдно. Представляю, что он подумал: престарелая мадам воспылала страстью к молодому мальчику.

     Высаживаю его возле дома и нервно газую. Залетаю к себе, как снаряд, ощущая на бедрах дорожки, оставленные чужими пальцами.

     — Ты что, стометровку бежала?

     Эдмунд стоит передо мной с бокалом, на дне которого плещется золотистый виски. Насмешливый взгляд черных глаз, который однажды свел меня с ума. Словно очерченные карандашом брови чуть приподняты, угольные волосы идеально уложены. Окидывает безразличным взглядом, от которого хочется выть.

     — Отлично выглядишь сегодня.

     Он поворачивается и скрывается за своей дверью. А мне хочется броситься вслед, схватить за плечи, толкнуть в грудь, опрокидывая на пол это идеально сложенное сорокадвухлетнее мужское тело. Впиться в него зубами, губами, языком, высушитьбез остатка, лакать, как кошка, все, что оно соизволит мне дать, купаться в его запахе, упиваясь им допьяна. Но знаю, что с моим мужем этот номер не пройдет. Либо отбросит на подступах, что было уже не раз, либо скажет что-нибудь отменно мерзкое.

     — Кстати, — говорит он уже в дверях, — Краенко скоро возвращается из Дагестана. Ты знаешь, что он от тебя без ума?

     И закрывает свою комнату окончательно, поставив между нами стену, которую я сломать не в силах. Причем здесь Краенко? Кто такой этот Краенко? Ах, да, вспоминаю: на одном из дней рождений, когда мы еще были настоящими мужем и женой, с меня не сводил глаз один симпатичный майор. Эдмунд тогда шепнул странный комплимент:

     — Я бы приревновал, если бы ты не была моей женой.

     Я едва успокоила зареванную подругу, еле сдерживаясь, чтобы не рвануть прочь из этого сумасшедшего дома.

     Мы сидим ...

  с ней на кухне, Лизка поглощает пирожки в большом количестве. А узнав, что ее Стас вовсе не наркоман, а пьяный дурак, она налегает на них с удвоенной силой. Я не выдерживаю этого душераздирающего зрелища и быстро прощаюсь.

     — Тетя Лара, — Стас стоит, облокотившись на крышу машины. Когда успел выйти? Почему мы не слышали? — мне показалось, что мы не закончили.

     — Стас, — учительским голосом говорю я, и меня тошнит от самой себя — немедленно иди домой. Мама будет волноваться. И потом, ты пьян.

     — Мама Лиза волноваться не будет, ты же ее успокоила. И я не пьян, а только выпил. Мне кажется, раньше тебе это даже нравилось.

     И снова, как по команде «Реплей», меня обдает жаром его дыхания. Твердая ладонь скользит под блузку, пробирается вверх по животу, нащупывает через кружевную ткань маленькие чувствительные горошины. Пуговицы, конечно, не выдерживают, и отлетают со страдальческим треском. Пальцы оттягивают край лифчика, нежно поглаживают соски, заставляя их твердеть. Мягкие губы прикасаются к губам, глотаю пахнущее водкой дыхание, наслаждаюсь ощущением чужого языка, ведущего себя, как хозяин, у меня во рту. Пытаюсь продлить удовольствие от обычного поцелуя, в котором пока нет ничего преступного, от зубов, чуть прикусывающих мои губы, но он отрывается от меня, заставляя разочарованно вздохнуть.

     — Люди увидят, — шепчу я.

     — Тогда садись в машину, — отвечает он, — я покажу, куда ехать.

     Понимаю, что должна отказаться, но... Почти забытое упоительное чувство рвет изнутри, плавит сознание, вымораживает мозг, высушивает то, что люди называют душой, и уводит за грань. Выжимаю сцепление, открываю окно, ловлю бьющий в лицо ветер. Еще не поздно вернуться в мир живых, но возвращаться не хочется. Моя реальность уже не там, а здесь, где есть только мы: я и «золотой мальчик» Стас без прошлого.

     — Тормози, прибыли, — говорит он за городом, — друг уехал в командировку и оставил мне ключи от дачи.

     Он начинает целовать меня сразу, едва закрыв дверь. Хочется рвануть на его груди рубашку, вдохнуть мужской запах, но он не дает этого сделать.

     — Нам некуда торопиться.

     Я эхом соглашаюсь:

     — Некуда.

     Жаждущее тело откликается на каждый выдох, каждое прикосновение. Измученное желанием, оно разговаривает на собственном языке, подается к чужим пальцам и губам. Он укладывает меня на диван, снимает остатки одежды, пристально глядя в лицо. Вместо золотых волос перед глазами мелькает угольно-черная голова, но всего лишь на миг.

     — Тетя Лара, — безумный шепот в ключицы, — моя мечта.

     Я горю, плавлюсь, сгораю, в его огне. Опускаю руки ему на плечи, ощупываю гладкую кожу, прикасаюсь к его груди, припадаю губами к соскам, пахнущим корицей. Он тихо смеется; закрываю глаза и на ощупь, словно слепая, исследую это тело. Я дрожу, когда мне в губы просяще — настойчиво толкается мягкая шелковистая головка. Я всегда любила это ощущение. С наслаждением обхватываю ее губами, боясь только одного: не забыла ли я технику этого дела. Но, судя по реакции хозяина, нет. Резким рывком переворачивает меня, я оказываюсь под ним.

     — Моя очередь, тетя Лара.

     Прости, Эд. Этот мальчик сильнее меня. Он берет все без остатка, ничего не оставляя тебе, нахально занимая между моих ног твое место. А ты, кажется, даже не против.

     Я не помню, ничего не хочу помнить. Только его губы, выдохнувшие мое имя в сгорающий от желания нерв. Только его язык, начертивший на моем теле свою роспись. Только его пальцы, бесстыже и нагло проникающие во все ждущие ласки уголки. Только его серые глаза с расширенными атропином зрачками. Только он сам — гордый и сильный — в моей влажной темноте, благодарно принявшей его в себя. Только мой стон, разорвавший воздух, мой полузвериный крик, и его в ответ.

     За окнами дачи падает темнота. Говорю тихо:

     — Мне пора.

     Мне, действительно, пора.

     — Я останусь, — отвечает он.

     — Позвони маме, — меня передергивает от этого слова. Бедная, бедная Лиза, — она будет волноваться.

     — Позвоню.

     Подбираю с пола ошметки одежды: блузку без пуговиц, мятую юбку. Становится стыдно, я краснею, понимая, как выгляжу в глазах двадцатилетнего парня. Старая кошелка ползает в поисках трусов.

     — Тетя Лара, тебе помочь?

     Горячие руки обхватывают сзади, наклоняют вперед, опирают грудью о стол. Колени бесцеремонно раздвигают мои ноги, и его желание без лишних прелюдий заполняет меня до упора. Держит за шею, не давая поднять голову, двигается медленно, не ускоряя темп, и я завожусь, коротко вскрикивая. Проникает пальцем в анус, поглаживая самого себя через тонкую перегородку. Тяжело дышит, и я, чувствуя его скорую разрядку, кричу сама, рвусь на куски под его ладонью. Вбивается в меня молотом:

     — Моя... Будешь... Всегда...

     Взрывается внутри, падает лицом мне на спину, прихватив зубами кожу между лопаток.

     Я открыла дверь, надеясь проскользнуть незаметно мимо комнаты мужа, но он вышел.

     — Хорошо отдохнула?

     Цепким профессиональным взглядом окинул меня всю. От растрепанной прически до порванных чулок и рук, придерживающихблузку за ворот.

     — Я была у... Лизы, — черт, больше никогда не смогу произнести имя подруги без заминки.

     — Вижу, — равнодушно бросил муж, закрывая свою дверь.

     Я просидела в ванной два часа, пытаясь смыть с тела следы чужих рук и взгляд Эдмунда. Если бы не оказалась такой трусихой, то вскрыла бы себе вены.

     — Дорогая, ты дома?

     Рука с расческой замирает в миллиметре от волос. Я уже готовлюсь ко сну, но непривычно мягкий голос и давно забытое обращение «Дорогая» заставляют нервничать. Слышу, как муж проходит в комнату, не разуваясь, и мне хочется провалиться сквозь землю. Обходит туалетный столик, присаживается на кресло рядом, закуривает, смотрит на меня сквозь хулиганский прищур. А ведь раньше никогда не курил в комнате. Идеальные волосы, стального цвета костюм, ослепительно белая рубашка, галстук, и даже носки... Воплощение безупречного стиля. Стараясь держать себя в руках, продолжаю расчесывать волосы.

     — Как провел день? — кажется, получилось вполне по-светски.

     — О, великолепно, — тут же отзывается он, — особенно последний час.

     Чувствую подвох, но пока не могу понять, какой. Успокаиваю себя тем, что мы давно ничем друг другу не обязаны.

     — Ты не знаешь, дорогая, — опять этот тон, источающий ядовитый мед, — что бы это значило?

     На гладкую поверхность столика планируют несколько распечатанных фотографий. Сколько человек может не дышать? Минуту? Две? Три? Если дайвер, то, наверное, и десять. Я побила все рекорды: не дышала вечность, рассматривая четкие снимки. Вот он берет меня сверху, вот сзади, вот я наслаждаюсь его пряным соленым вкусом. Объектив камеры бесстрастно фиксирует удовольствие на моем лице; лица партнера, напротив, не видно. Оно либо повернуто, либо замазано фотошопом.

     Эдмунд подходит ко мне сзади, сильные пальцы давят на плечи и массируют напряженные мышцы. Он увеличивает нажим, становится больно; еще немного, и он просто сломает мне шею. Обхватывает мое горло замком, сжимает до безотчетного страха в глазах. Отпускает, оттягивает ворот халата на спине, видит след чужого укуса между лопатками, улыбается мне в отражение, наклоняется и обжигает дыханием:

     — Я сейчас схожу в душ, а когда выйду, хочу услышать объяснение. Желательно, правдоподобное. Ты же знаешь, я не люблю, когда мне лгут.

     Сколько у меня времени? Обычно он проводит в ванной долго, но это обычно. Я бросаю взгляд с одного снимка на другой, хочу понять только одно. Зачем? Это не муж, я соображаю сразу. Стас. Он установил камеру на даче и специально привез меня туда. Теперь я вспоминаю, как расчетливо он укладывал мое тело так, чтобы оно оказалось перед объективом. Маленький мерзавец! Горло душат рыдания. Я не знаю, что сказать мужу. И вдруг понимаю, что мне сразу показалось странным в его позднем приходе: он не снял кобуру с пистолетом. Хотя это было первое, ...   что Эд делал, заходя в комнату вот уже пятнадцать лет подряд. Звонок на сотовый раздается так неожиданно, что я вздрагиваю.

     — Лара, — гаденыш перестал называть меня «тетя», — ты уже все знаешь?

     — Зачем ты это сделал, сволочь? — выкрикиваю в ответ.

     — Хочу, чтобы ты спала только со мной. Я немного знаю таких людей, как твой муж. Если я пообещаю уничтожить эти снимки, он даст тебе развод.

     — Ты — малолетний дурак. Он никогда не даст развод.

     Дверь ванной хлопает нарочито громко. Даю отбой собеседнику, вжимаюсь спиной в угол и готовлюсь к худшему.

     — Ну? — Эдмунд тверд, как скала, и полностью одет. Он не принимал душ, давая мне время собраться с мыслями.

     Хороший следователь, плохой следователь. Кто в роли хорошего? Кто в роли плохого? Или один в двух лицах? Знакомьтесь, господа, перед вами Эдмунд Мстиславович Стаховский.

     — Слушаю тебя, — настойчиво напоминает он.

     — Эд, — начинаю я, кусая губы, — пожалуйста...

     — О, нет, — он отмахивается от моего детского «прости», — избавь меня от глупых извинений. Мне плевать с кем и где. Интересует одно: почему эти снимки разгуливают по Интернету? Почему моя красавица — жена светит голым задом, на который сейчас дрочат миллионы извращенцев?

     Да, ему плевать, но такой компромат в сети для него — выстрел в спину.

     — Успокойся, — говорит муж, когда я уже едва не плачу, — это не из сети. Пришло сегодня на наш общий почтовый ящик. Правда, я не понял, кому предназначалось — тебе или мне. Но это уже неважно. Я все проверил, в Интернете снимков нет. Пока.

     Наконец, он снимает кобуру и прячет пистолет в сейф. Наливает в бокал джин, добавляет тоник, взглядом спрашивает меня: «Будешь?». В ответ на мое: «Нет», — пожимает плечами.

     — Продолжим? — как будто ему когда-нибудь требовалось разрешение. — Файл послали из интернет-кафе. Лицо грубо замалевано фотошопом. Видимо, твой, — театральная пауза, дающая мне ощутить всю глубину своего падения, — партнер догадывался, с кем имеет дело, но не понимал этого до конца. Уже завтра утром я буду знать о нем все. Хотя, могу предположить и сам. Стас?

     — Тело молодое, — поясняет он в ответ на мое недоумение, — к тому же он давно ест тебя глазами.

     Молча киваю, отрицать бесполезно.

     — Две дуры, — ставит он нам с Лизкой диагноз, — вы никогда не задумывались, почему у мальчишки пустая биография?

     — Потому что все бумаги сгорели.

     Эдмунд смотрит на меня, не мигая, как ворон.

     — Ведь так? — я настойчиво добиваюсь ответа. И чувствую остатком рассудка, что мне не хочется его слышать.

     — Так, да не так, — начинаетмуж.

     Личное дело Стаса уничтожили по совету психолога детского психолога. Самого парнишку с ангельским взглядом отдали первой же паре, которая изъявила желание его усыновить.

     — Это была твоя клуша-Лизка, — безжалостно заканчивает Эдмунд, — надеюсь, теперь ты понимаешь, что пацан — сумасшедший. Он — полный псих. И ты с ним спишь. Бурные аплодисменты, моя дорогая, переходящие в продолжительные овации.

     — Почему ты молчал?

     — Потому, что не мог даже представить, что моя жена собирается с ним трахаться. А на твоих придурковатых друзей мне плевать.

     Закидывает в горло стакан джина и спокойно отправляется в комнату.

     — Что мне делать, Эд? — беспомощно спрашиваю его.

     Свою единственную защиту, свою стену, за которой хотела спрятаться пятнадцать лет назад и которая сейчас дала трещину.

     Оборачивается уже на пороге, приподнимает брови, черные глаза непроницаемо холодны.

     — Ну... Либо разберешься сама, либо придется мне. И тебе не понравится то, как я это сделаю. Только не натвори глупостей, Лара. Помни, что ты жена офицера.

     Дверь закрывается, щелкает замок. Между нами пропасть, и мне через нее не перепрыгнуть.

     В кого ты превратился, Эдмунд Стаховский? Когда успел стать чудовищем? Почему я этого не заметила?

     Раньше он иногда не запирал сейф с оружием, но сегодня несгораемая штуковина закрыта на все замки. Ты — хороший следователь и отличный психолог, полковник ФСБ.

     Набираю номер подруги, она зевает.

     — Лиза, Стас дома?

     — Ларочка, ты? Он на даче у друга решил пожить. Друг в командировке, оставил ему дачу и машину. А зачем он тебе? Сегодня приезжал — такой спокойный.

     Да уж, спокойный. Этот псих разрушает все, к чему прикасаются его мерзкие руки. Хватаю ключи от машины, кое-как одеваюсь и мчусь по вечернему шоссе в сторону дачи.

     Распахиваю незапертую дверь, влетаю в комнату. Стас, закрыв глаза, слушает музыку в наушниках. Голый блестящий торс, джинсы расстегнуты, рука рваными движениями, видимо, в такт, водит по стволу, сжимая и разжимая его. Над губой дрожат прозрачные капельки пота, которые хочется слизнуть. Грудь поднимается в глубоком вздохе. Зрелище завораживает, но я слишком зла на него. Срываю наушники и понимаю, что он опять выпил.

     — Лара, — в голосе искренняя радость, — ты вовремя.

     Хватает за талию, насильно усаживает рядом. Хочу крикнуть гадость, но рот оказывается закрыт его губами. Опять пью водочный аромат, чувствую, как снизу поднимается цуунами. Язык медленно сводит с ума, приходится собирать себя по кускам, чтобы вспомнить, зачем сюда пришла. Отталкиваю его, уперевшись руками в гладкую грудь.

     — В чем дело? — удивленно поднимает брови. — А, твой муженек... Отношения выяснили?

     — Почему ты никогда не рассказывал о детском доме?

     Стас встает. Джинсы так же расстегнуты, держатся только на бедрах, при наклоне обнажаются ягодицы. Наливает в стакан водку, протягивает мне. Я отказываюсь, он пожимает плечами, точь-в-точь, как Эдмунд. Присаживается на край стола, демонстративно расставив ноги. Пытаюсь изо всех сил, но не могу оторвать взгляд от того, что сейчас на месте ширинки.

     — Ты так хотела услышать, что меня насиловали все, кому не лень? Представляю, сколько тем для разговоров на бабских тусовках. В бассейнах, парикмахерских, фитнесах всяких ваших.

     — Мы могли бы тебе помочь.

     Говорю что-то не то. Не за тем сюда пришла. Я пришла за своей жизнью, которую он разрушает. За своей, и... за его тоже. Хочу накричать на него, избить самодовольное красивое лицо, выцарапать глаза, а вместо этого поддаюсьдурацкой материнской жалости. Он опять поднимает брови, ерошит длинные золотые волосы.

     — Чем? Чем вы могли мне помочь? Бабскими утешениями? Я давно уже помог себе сам. Когда грохнул ту сволочь.

     — Налей водки, — не могу разговаривать на трезвую голову, хочу напиться.

     — Сразу бы так, — наливает почти полный стакан.

     Выпиваю, морщась и отфыркиваясь. Он смеется — золотые локоныласкают плечи — и протягивает кусок сыра. Заедаю мерзкий вкус, чувствую, как в венах становится жарко. Расстегиваю две верхние пуговицы и тут же ловлю жадный заинтересованный взгляд. «Стриптиз?» — спрашивает он меня глазами.

     Невольно опускаю взгляд ниже, его член так и торчит в расстегнутой ширинке. Удивительно, но он до сих пор стоит. Он, вообще, у него когда-нибудь падает?

     — Очень редко, — отвечает мальчишка на немой вопрос и толкает меня на диван, — и не с тобой.

     Нет. Выныриваю из-под его руки, он смотрит с легким недоумением, а я... я начинаю говорить. Когда заканчиваю, он лежит поперек, закинув одну руку за голову, а второй продолжает тот процесс, за которым я застала его, распахнув дверь. Он не собирается останавливаться, и открыто наслаждается тем, что делает это на моих глазах.

     — И чего ты от меня хочешь? — едва ли не мурлычет.

     — Уничтожь запись, отдай мне носители. Стас, ты не понимаешь... Он НИКОГДА не даст мне развод, но и тебя в покое не оставит. Давай не будем доводить до крайности, ты не знаешь моего мужа.

     — Ну уж нет, Лара. Если ты все про меня разузнала, то должна понимать. Я всегда получаю то, что хочу. Так случилось, что сейчас я хочу тебя. Может быть, завтра перехочу, но сейчас... ничего не могу с собой поделать. Извини. Да, я такой.

     — Почему? — взрываюсь ...   в ответ. — Я старше тебя на пятнадцать лет. Ты — мальчишка, я — взрослая женщина. Сотри запись, пожалуйста, — почти умоляю, не надеясь на то, что упрямец согласится.

     Лицо выдает фальшивую работу мысли, он отрывается от себя, немного оправляется, опять ерошит волосы.

     — Договорились, — неожиданно соглашается, — с одним условием.

     Я замираю в ожидании. С него станется заставить меня пройтись голой по поселку.

     — Ты сегодня остаешься до рассвета.

     С облегчением киваю, понимая, что это именно то, чего в глубине своей грязной души хочу сама.

     — Выпей еще — отвлечешься. И забудь обо всем, я помогу.

     Послушно беру стакан, мне надо отвлечься.

     Он псих, он убийца. Осознание этого щекочет каждый нерв. И сейчас безумец расстегивает на мне блузку, высвобождая напрягшуюся грудь. Псих ласкает мой живот, проникая пальцами за пояс брюк. Сумасшедший проводит ладонью между ног. Убийца опускается передо мной на колени, прикасаясь ртом, дразнит сквозь ткань. Я, наверное, такая же сумасшедшая, если начинаю стонать в ответ на его прикосновения. Медленно и со вкусом раздевает, несет на диван, отпускает ладони. Падаю вниз, разметав по подушкам волны волос. Любуется зрелищем несколько мгновений, снимает джинсы и садится перед моим лицом. Вижу его прямо перед собой, на головке набухает тягучая светлая капля; облизываю губы и раскрываю рот, принимая в себя все это богатство.

     — Давай, Лара, — торопит он, — еще чуть-чуть, девочка моя.

     Он слишком возбужден для того, чтобы сдерживаться долго. Терпкая густая струя выстреливает в небо. Он не дает сдвинуться, сжав виски ладонями, мне приходится глотать все.

     — Умница, — говорит, собирая поцелуями с моих губ остатки самого себя, — и после этого еще спрашиваешь, зачем ты мне.

     — Ты обещал, — напоминаю я.

     — До рассвета долго. Успеем.

     Неожиданно звонит сотовый, вижу номер на экране, не хочу брать, но Стас включает громкую связь.

     — Лара, — вкрадчивый голос Эдмунда обливает холодной водой, — я знаю, где ты, и зачем там. Надеюсь на твое благоразумие, дорогая. И... передай своему психу, что он зря затеял эту нелепую игру. Надеюсь, ты понял, о чем я говорю... малыш.

     Отбой.

     Псих стоит рядом и смотрит на меня, улыбаясь уголками губ. Серые глаза заволакивает пелена.

     — Стас, сотри запись. Обещаю, что никуда не уйду.

     — Позже.

     Да, его член никогда не падает, но сейчас не уверена, что мне это нравится.

     «Поиграем, тетя Лара? В сынки-матери?»

     «Ты хотела узнать, как это? Когда тебя насилуют?»

     «Ты хотела испить моей боли?»

     «Скажи, каково это — трахаться с психом?»

     «Ты рада, что выпустила животное наружу?»

     «Ты готова уйти за черту полного безумия?»

     « Пойдем со мной, я покажу тебе дорогу»

     Утром, когда на мне нет ни одного целого кусочка, болят все мышцы, на груди и животе наливаются синяки, он развязывает мои омертвевшие руки. Я едва не теряю сознание от впивающихся под кожу иголок. Приносит полотенце, смоченное теплой водой, бросает мне:
— Оберни кисти. Помогает, поверь.
Помогает, правда не слишком.
— Стас, — голоса нет, слез тоже, — за что?
Сидит спиной ко мне, на коленях ноут, пальцы быстро щелкают по клавиатуре. Чистит файлы, логи, переформатирует диск полностью.
— Скажи спасибо, что не порол. Иначе ты бы сейчас не встала. У меня большой опыт, правда, с обратной стороны.
Отдает флешку и видеокамеру. Ломает модем, разбивает свой сотовый.
— Выпить не предлагаю, тебе за руль. Дома напейся — забудешься. Руки смажь мазью, быстрей пройдут.
— Стас...
Резко оборачивается, взметнув волосами.
— Все, у меня на тебя больше ничего нет, уезжай. Мне надо отдохнуть, я устал. Потом поеду домой.
Я уже могу шевелить пальцами, осторожно держать руль и... плакать. Но делать сейчас этого не буду. Ухожу так быстро, как возможно, и слышу в спину:
— Прощай, Лара. Я не хотел, честно. Но за это благодари своего супруга. И помни, что все было по согласию.

     Сижу в машине, пытаясь понять, кто я такая, и как жить дальше. Болит все. Банально? А это? Мое тело — один сплошной кусок лошадиного дерьма, расплющенный асфальтоукладчиком на дороге. Он трахал меня всем, что смог найти в доме, и что помещалось ему в руку. И ему было совершенно наплевать, что «это» не хотело помещаться в меня. Он рвал мое тело на части, так, как когда-то рвали его.

     Подкупившая меня хмельная нежность осталась далеко: за чужим порогом, в том мире, где его не называли «малыш». Ты специально это сказал, Эд? Я ведь только под утро вспомнила, что то дело вел именно ты. Как жаль, что так редко интересовалась твоей работой.

     — Надеюсь, это твоя последняя подобная выходка. Хоть удовольствие получила?

     Муж стоит лицом к окну. Мне кажется, или он тоже не спал всю ночь? Проходит мимо, и я, неожиданно для самой себя, заношу руку для удара. Перехватывает запястье, с любопытством разглядывает следы от веревок, приближает лицо вплотную, обволакивает запахом хорошего парфюма:

     — Бить, дорогая, надо наверняка. Один раз, но так, чтобы противник уже никогда не поднялся. Скоро ты это поймешь. Иди, помойся, от тебя воняет самцом.

     Скрючившись в ванной, плачу навзрыд. Мокрые волосы облепили лицо, мне холодно, но я не хочу включать горячую воду. Так я наказываю саму себя. Глупо, по-детски. Назло маме отморожу уши.

     — Жива? — я бы подумала, что он смеется, но он не умеет этого делать. — Кстати, ты права: вены лучше резать в холодной воде. Она облегчает боль. Правда, умираешь дольше — иногда успевают спасти.

     Выползаю из ванной и натыкаюсь на его насмешливый взгляд. Взгляд ворона, почуявшего падаль. То, чем я стала за последние дни.

     — Я сварил кофе. Выпей, если захочешь, а мне пора на службу.

     Выпиваю чашку крепчайшего кофе, глотаю горсть болеутоляющих таблеток, и падаю в постель, укутавшись с головой. Меня колотит в нервном ознобе, в тревожном сне вижу двенадцатилетнего мальчишку, потом его же в расстегнутых джинсах. Из больного забытья выводит настойчивый звонок. Бросаю мутный взгляд на часы — почти четыре. Эд скоро вернется, надо хоть ужин приготовить. Хотя не факт, что он придет голодный. Его вполне могут накормить в другом доме. В том доме, где он сам другой. Тот, прошлый, который когда-то украл меня у меня же самой.

     — Да, — отвечаю охрипшим ото сна голосом.

     — Ларалара, — Лизка не кричит, что странно, а быстро-быстро шепчет. — Лараларалара...

     — Что случилось? — рявкаю в трубку. — Немедленно успокойся. Опять заподозрила наркотики? Так зря. Он не наркоша — обычный алкаш.

     Хочется добавить еще пару крепких эпитетов, но это уже применительно к себе.

     — Стас разбился, разбился на машине, на чужой машине отказали тормоза. Он в больнице, Лара. И я в больнице. Он в коме, и я, по-моему, тоже.

     Что?!

     Лихорадочно собираюсь. Морщась от боли, натягиваю первые попавшиеся вещи, хватаю ключи от машины, удивляясь тому, что они лежат на виду, и выбегаю из дома.

     Лизка сидит возле кровати, на которой лежит нечто, что трудно назвать человеком. Что-то забинтованное, загипсованное и неподвижное. Она гладит его по руке и постоянно шепчет.

     — Врач сказал, что с ним надо постоянно разговаривать, — виновато объясняет мне, — вроде он меня слышит.

     Подхожу ближе, с неожиданным облегчением понимаю, что эта клуша ошиблась в очередной раз. «Это» не может быть Стасом. Стас... он же красивый, а то, что лежит на кровати — уродливо.

     — Все лицо разбито, кости переломаны. Черепно-мозговая. Доктор сказал, что кома неизвестно когда закончится. Может и через день, а может год. Как ты думаешь, Ларочка, он выживет?

     — Конечно, выживет.

     Если бы ты знала, глупая, что пришлось пережить этому мальчишке. И после этого выжил. А тут какая-то авария. Мелочи жизни. Сижу рядом, поглаживая ее по плечу. Она все время что-то говорит, стараясь сдержать слезы, чтобы не расстраивать его. Нет, не так....   Не его, а ЕГО — маленького сероглазого ангела, смысл ее бессмысленной жизни. В каких дебрях сейчас бродит твоя душа, сумасшедший ангел? Если она у тебя есть. Слышишь ли ты свою мать? Слышишь ли ты меня? И, если слышишь, то знай — за то, что ты сейчас лежишь здесь, я прощаю тебя. Я прощаю тебе все.

     — Лиза, я пошла?

     Она кивает, не отрываясь от его руки.

     — Я приду завтра, Лиза.

     — Конечно.

     — Я приду завтра и сменю тебя. А ты отдохнешь. Хотя бы поспишь да поешь нормально.

     — Я не устала, Лара. Ты иди, тебя муж дома ждет.

     Не люблю похороны. Их никто не любит. Это естественно. Мы всегда чувствуем на похоронах свою вину. Как будто это мы не доглядели, не досмотрели, не помогли вовремя. Нам всем было некогда, отговаривались по телефону ничего не значащими фразами, а потом вдруг раз...

     Кто-то умер. Кто-то, кто звонил тебе неделю назад. А ты сейчас у гроба не можешь вспомнить, зачем же он звонил. Морщишь лоб в тщетной попытке понять, что же ты мог сделать для того, чтобы сейчас не стоять у этого прямоугольника, задрапированного в красный бархат. Понимаешь, что не можешь вспомнить и облегченно отходишь от могилы, которую закапывают кладбищенские пропойцы. Потому что... нет тела — нет дела.

     Стас скончался, не приходя в сознание, той же ночью. Узнала я об этом только в больнице. Лиза не смогла позвонить сразу. Она плакала, смачивая слезами гипс, под которым медленно остывало тело ее сына.

     Идем к машине, Эд галантно держит меня под руку. Он элегантен, как демон. Для всех мы — примерная семейная пара.

     — Я предупреждал его, — бросает муж, и я застываю от ледяного равнодушия этого тона.

     — О чем ты?

     После нескольких секунд понимания цепенею.

     — Это твоя работа?

     Безмолвная дуэль взглядов. Черный с голубым. Его спокойствие против моего бешенства. Делайте ставки, господа. Хотя, не стоит, я все равно проиграю.

     — Только без истерик, дорогая, на нас смотрят.

     — Отвечай, или закричу, — хватаю его за рукав, Эдмунд глазами провожает мои пальцы, давая понять, что ему не нравится образовавшаяся морщинка на костюме, — это ты испортил тормоза той ночью, когда я была у него?

     — Нет, — взгляд нацелен в небо.

     — Врешь.

     — Обманываю, — открывает дверь салона и помогает мне сесть.

     — Ты — чудовище, Стаховский.

     — Я просто не люблю, когда мою жену трахает тот, кому я не могу доверять.

     Целует руку, затянутую черной перчаткой, и наслаждается собой.

     — А вы были так заняты, что мне ничего не стоило даже дом поджечь. Вы бы и этого не заметили. И не смотри на меня так. Развод все равно не получишь.

     — Да почему?

     — Да потому, что мне не нужна провоцирующая запись в анкете. Это раз. И мне нравится, когда рядом со мной именно ты. Это два. Раз и два дают три: если я перестал тебя трахать, это не значит, что любой другой имеет на это право. Надеюсь, я доступно объяснил? Плавно трогает «Мерседес» с места. Лишние эмоции вредят работе. Смотрю на словно высеченный скульптором профиль; бровь уголком; сигарета в левой руке. Что ж ты творишь, полковник? Ведь я любила тебя. А ты наблюдал в окно за тем, как меня насилует малолетний псих. Пусть даже я сама виновата, но я — то, что ты сделал сам. Это ты заставил каждую клетку моего тела петь под твоими ласками, подчинил мою душу, приказав ей всякий раз падатьв пропасть от одного звука твоего голоса. И лишил меня этого в один миг без надежды на возврат. Отдал все другой. А что еще мне оставалось делать? Я всегда была слабой трусливой дурой.

     Скажи, а ты улыбался тогда так же, как сейчас? Чуть растягивая губы, проводя по ним кончиком языка? Тебе понравилось то, что ты увидел, офицер ФСБ?

     Ни одного из этих яростных слов я, конечно, никогда не скажу вслух. Потому что я — трусиха.

     Дома снимаю черное платье, распускаю уставшие от шпилек волосы. Эдмунд подходит сзади с бокалами, протягивает один через плечо.

     — Кстати, дорогая, я, кажется, говорил тебе, что Краенко возвращается из Дагестана через месяц. Давай, устроим в его честь вечеринку. Помнится, раньше ты всегда любила мужчин с оружием.

     На журнальном столике лежит фотография, которой не было утром. Эд скрывается в своей комнате, и я понимаю, что он опять собирается к ней: своей молодой пассии. Смотрю на фото, где веселый чумазый майор в камуфляже сидит на корточках, опираясь на АКМ, и улыбается в объектив. Краенко, значит. Ну, что ж, Эдмунд Стаховский, я принимаю твои правила игры. Принимаю, и смутно вспоминаю, что некий Михаил Краенко не сводил взгляда с моей обнаженной спины, затянутой в белое платье. Значит, месяц. У меня достаточно времени на то, чтобы залечить раны. Только тебе придется раскошелиться, полковник. Уж извини.

     Майор прибывает на вечеринку прямо с поезда. Он пропах порохом, и тем неуловимым мужским ароматом, что всегда выдает мужчин, чьи пальцы больше привыкли к затвору, чем к женской груди. Сверкаю голой спиной, электрический свет выгодно играет на загоревшей под искусственным солнцем коже. Следы безумной любви «золотого мальчика» — в прошлой жизни. Я громко смеюсь, Эд слишком усердно подливает мне шампанское, улыбаясь каждому слову. Он доволен своей женой.

     — Вы обворожительны, — Краенко кружит меня в танце, изредка прикасаясь к лопаткам нервными пальцами. Краем глаза замечаю, как муж салютует нам бокалом и отвлекается на ничего не значащий разговор. Понимаю, что это — «зеленый свет», он дает мне право первой начать маневр. Интересно, а Краенко в курсе того, что за туз в рукаве моего супруга? Вряд ли, ведь Эдмунда всегда привлекали тщательно просчитанные неожиданности. Они будоражили ему кровь.

     — Кажется, самое время перейти на «ты», — поднимаю взгляд и вижу, как вспыхивают дьявольским светом зеленые глаза. Он отменно привлекателен, этот русоволосый майор, и терять мне нечего. Я уже сделала первый ход фигурой по имени Стас. Между мной и мужчиной, чьи руки сейчас трепетно обводят вырез на спине, едва сдерживаясь на границах запретного, только два слоя ткани: мое тонкое платье и его камуфляж. () Чувствую, что он слишком долго пробыл в Дагестане, чтобы вот так безнаказанно танцевать с практически обнаженной женщиной, и предлагаю ему выпить. Майор ведет меня к столу, снимая взглядом всю одежду, которой и так почти нет. Кусок белого шелка и маленький треугольник под ним. Смешно. Расчетливо задеваю его бедром там, где клокочет и просит выхода страсть. Чувствую, как вздрагивает крупное накачанное тело.

     — Дорогая, я провожу гостей, — Эдмунд пристально смотрит на меня, я на него, — а потом проветрюсь. Кажется, немного перебрал. Лара, задержи, пожалуйста, этого защитника Отечества до моего прихода. Хочу поздравить его без свидетелей. Миша, подожди меня пару часиков. Моя супруга постарается тебя развлечь, чтобы ты не заскучал.

     Эдмунд вкладывает в последнюю фразу максимально прозрачный смысл. Понимаю и принимаю. Кажется, я разгадала твою уловку, полковник.

     Михаил отставляет бокал; вижу, что нам двоим тесно в огромной комнате, и первая касаюсь его шеи. Он привлекает меня к себе, резко выдохнув. Без лишних слов спускает до локтей бретельки платья и зарывается лицом между грудей. Порхаю руками в пахнущих войной волосах. Выпиваю с его лба просоленный военным солнцем пот. Поднимаю за виски, где бешено бьется жилка, русую голову, трогаю языком ресницы, упавшие на глаза. Не смотри, не надо. Он медленно поднимает край платья, оттягивает тонкую резинку, пробует пальцем едва выступившую влагу, слизывает ее, не открывая глаз. Сама подставляю ему губы, целует тихо, едва прикасаясь.

     — Извини, — почему он шепчет так, что сердце ухает в пятки, — целоваться больно. Губы потрескались.

     Понимаю, что майор начинает нравиться именно такой: с пороховыми брызгами на пальцах, с въевшейся под кожу дагестанской пылью. Разворачивает меня спиной к себе, прижимаюсь к нему всем телом, слышу в шею глухие стоны....  

      Ласкает соски большими пальцами, задирает платье окончательно, сдергивает с бедер трусики, находит нерв, заставляет прогнуться от грубоватойласки.

     — Я больше не могу, — хрипло дышит в волосы, — пожалей меня, пожалуйста.

     Согласно киваю, чувствуя, как он освобождается от лишней одежды. С мягкой, нетерпеливой настойчивостью подталкивает к креслу, заставляет опереться руками. Я вскрикиваю, когда он — огромный — едва не разрывает меня пополам.

     — Прости, — майор тут же останавливается, — знаю, что больно. Это пройдет, не бойся. Потерпи. Я не могу сейчас по-другому.

     Опять киваю. Конечно, пройдет. Конечно, потерплю. Я только и делаю, что киваю и терплю.

     — Великолепное зрелище, — у входной двери слышатся негромкие аплодисменты.

     Эдмунд стоит, прислонившись к косяку, на его точеном лице читается нескрываемое удовольствие. Ты ведь этого хотел, Стаховский? Тебе скучно стало одному, и ты решил разделить меня с другом? Это твой гамбит? Вот и наслаждайся, полковник.

     Краенко отсраняется, лихорадочно застегивает штаны. Я наливаю себе шампанского, намеренно не поправляя платье. Не знаю точно, какую игру ты затеял, Эдмунд, но очень хочу узнать. Прости, но я не верю в твой альтруизм по поводу моего сексуального удовлетворения. Муж нарочито не спеша проходит в комнату, майор пытается что-то объяснить.

     — Эд, извини, я, правда, не хотел. Просто не сдержался. Слишком долго воевал. Твоя жена... она ни в чем не виновата, это я ее заставил. Ну, врежь мне, Эд, только не молчи.

     Стаховский останавливает его одним жестом, смотрит на меня, мою обнаженную грудь, где только что побывал чужой мужчина. Под его пристальным взглядом откидываю трусики в угол, хочу с треском рвануть разрез на левом бедре, чтобы вызвать хоть какую-то эмоцию, но боюсь перейти черту. Я всегда была трусихой. Спокойно отворачивается, в лице ни капли заинтересованности. Ходячий автомат.

     — Так, значит, все было договорено? — задаю, казалось бы, невинный вопрос. По реакции Краенко я этого не заметила.

     На лице Эдмунда проявляется улыбка. Он оборачивается к Михаилу.

     — Ты понимаешь, что только что трахал жену начальника прямо у него дома. И как давно вы этим занимаетесь за моей спиной?

     Подходит к сейфу, открывает дверцу, показывая пустые полки.

     — Вещдоки по последней разработке. Той самой. Где они? А давай заглянем в карман твоей куртки, Миша. Почему-то кажется, что они именно там. А ведь Ларочка знает код. Она у меня умничка.

     Я понимаю: что-то идет не так.

     — Я не знаю кода, Эд.

     — Прекрасно знаешь, — ко мне поворачиваются непроницаемые глаза, из идеально уложенной прически не выбивается ни одного волоса. Становится стыдно за свой растрепанный вид, — дата нашей свадьбы. Дорогая.

     Я поправляю платье, из глаз вот-вот брызнут предательские слезы.

     — Что тебе нужно? — наконец, говорит майор. — Я не переходил тебе дорогу, мне плевать на вашу подковерную возню. Я — боевой офицер, а не кабинетный интриган.

     — Диктофон с записью моих переговоров с людьми Штыря. Он попал к тебе случайно, потому что дебил — помощник перепутал конверты. Но дотянуться до тебя я уже не мог, ты вовремя отправился на войну. Вне очереди, как мне сказали в отделе.

     Кажется, Краенко понимает, о чем речь, в отличие от меня. Потому что тут же успокаивается и наливает себе водки, которую не выпивает.

     — Ты первый пойдешь под трибунал, — говорит он, — халатное отношение, вещдоки дома... А переговоры со Штырем? Стаховский, да на тебе статей больше, чем мух на куче дерьма. Чем ты, собственно, и являешься.

     Эдмунд искренне смеется, красиво запрокинув голову.

     — Майор, это ты не вылезаешь из горячих точек, а я в это время обзавожусь связями и компроматом на всех, на кого только можно. Ты не хуже меня знаешь, как быстро меняются показания свидетелей. Никогда не задумывался, почему ты до сих пор всего лишь майор? Напомнить последнюю разработку? Ту самую, по которой проходил твой двоюродный брат. Он, кажется, был даже подозреваемым одно время. Это уже потом переквалифицировали за недостаточностью вещественных доказательств.

     Последние слова он интонирует голосом, давая понять о каких вещественных доказательствах идет речь.

     — Ты все это придумал с самого начала, — я бросаюсь к Эду в глупой надежде убить его, — ты — бездушная скотина.

     — Конечно, дорогая, — перехватывает он мои руки, — Я вел тебя к этому моменту полгода. Нужно было, чтобы ты слетела с тормозов и легла с тем, на кого я укажу. Это должно было быть не сложно, учитывая твой взрывной темперамент и тягу к сильным мужчинам. Но моя маленькая паршивая шлюшка решила поиграть в самостоятельность. На самом деле мне ничего не стоило запереть того самца в психушке, где ему самое место. Сначала я так и хотел сделать, но потом решил дать тебе насладиться свободой. Авось, станешь посговорчивее. И, как видишь, не ошибся. Потому что я никогда не ошибаюсь. Поэтому, сядь и молчи, — бросает он меня в кресло.

     Я сжимаюсь в комок, подобрав под себя ноги. Чувствую себя лишней, им нет до меня никакого дела. Они делят между собой привилегии.

     — Твои условия? — майор спокоен, как перед последним выстрелом.

     — Я на твоих глазах уничтожаю вещдоки по делу твоего родственника. Никто никогда не узнает о том, что здесь только что произошло — слово офицера. Мы забываем обо всех наших разногласиях, дело с твоим братом я сдаю в архив. И да... приятный бонус.

     Эд грубо хватает меня за локоть и толкает навстречу Краенко.

     — Она твоя. Мне она надоела уже до чертиков.

     Михаил подхватывает меня на руки, прячу лицо у него на груди.

     — Ты — сволочь, Стаховский, — с чувством говорит он, не выпуская меня из объятий. Я благодарна ему за это.

     — Майор, надеюсь, ты понял это не только что, — в голосе мужа ни единой эмоции.

     Краенко прячет меня за своей спиной, чтобы не мешала, и продолжает разговор.

     — Нет, не только что. Еще тогда, когда прослушал запись. Ты переводил на себя финансовые потоки ее, — легкий кивок в мою сторону, — умершего полгода назад папы-генерала.

     — Более того, — Эдмунд лучится самодовольством, — я даже женился на этой кукле только ради протекции папы. Много ли ей надо было в то время. Несколько комплиментов и пара жарких ночей. Кстати, могу тебя поздравить, у нее хорошая школа по этой части. Она, все-таки, была МОЕЙ женой. Но сейчас это мне совершенно без надобности.

     Я стояла за спиной майора, понимая, что вся моя прошлая жизнь — всего лишь игра. Жестокая игра, где меня использовали вместо тупой пешки. Значит, все пятнадцать лет — это только из-за папы — генерала ФСБ. Какая же я все-таки дура!

     — Согласен, — фраза Краенко заканчивает партию.

     Эдмунд ставит шах и мат, он не привык проигрывать.

     Склоняет голову к плечу, становясь еще больше похожим на ворона, выискивает взглядом меня:

     — В таком случае, позвольте поздравить вас обоих. Запись жду завтра в кабинете ровно в восемь утра. Надеюсь на твою порядочность, Миша, и честь офицера.

     Я жена майора уже второй год. Майора, который, к счастью, никогда не станет полковником. Слушаю новости о взрывах в Дагестане и молюсь всем святым, чтобы моего мужа смерть обошла стороной. Смотрю на детское личико, мирно сопящее в кроватке, и жду, когда в дверь нашего дома ввалится пропахший порохом, грязью и войной мой муж. Мой Краенко. Мой генерал.