Он был титулярный советник,
Она — генеральская дочь;
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь.

     Пошел титулярный советник
И пьянствовал с горя всю ночь.
И в винном тумане носилась
Пред ним генеральская дочь!

     Проходят века, а эта история повторяется вновь и вновь, как по кругу. Случилась она и в нашем универе — с некоторыми вариациями, внесшими в нее приятное разнообразие.

     Он был преподом, относительно молодым — лет 30 с лишним — тихоголосым, скованным, застегнутым на все пуговицы. Его шпыняли все, кому не лень, от ректора до технички, а он молчал или говорил «хорошо». Когда-то, еще в бытность лаборантом, он прикормил собаку и защищал ее от всех и вся, но потом Тензора отравили мышьяком, и с тех пор его хозяин был тише воды, ниже травы.

     Он носил очки и ходил, как на протезах. Студенты любили его: с ним было интересно и вольготно. Он никого не притеснял, и на его парах обычно тусовались немногочисленные ботаны, а он своим глухим, гнусавым голосом распевал им формулы. Вслед ему всегда улыбались — кто насмешливо, кто сочувственно. Даже имя у него было подходящее: Василий Иваныч Головастиков.

     Ее звали странно — Ляна. Никто не знал, откуда взялось это имя, и она тоже не знала. Было в нем что-то дразнящее, влажное, как ветер с моря. Она закончила универ и осталась работать — не по профессии, конечно, а «по бумажкам», в одной из контор, где выдают справки и ставят печати.

     Ей было двадцать два года. Незаметно, за кадром она расцвела из девочки в женщину, о которой если и говорить, то только охами и междометиями.

     Ее оленьи глаза смотрели на всех нежно-насмешливо, как на детей. Кожа у нее была ровно-матовой, как ванильный крем, а губы всегда улыбались, но не явно, а слегка, будто Ляна знала о людях что-то забавное и умилялась про себя. Спину ее полностью, от плеча до плеча и до талии, окутывала пепельно-рыжая грива, в которой было «больше воздуха и пуха, чем твердого вещества», как выразился один местный остряк.

     Всякий раз, когда Ляна вставала из-за стола, наклонялась за упавшей справкой или просто поправляла волосы — на нее смотрели, не отрываясь, все, кто был рядом. Она появлялась на работе в строгих костюмах, но была так чувственна, что казалась голой, даже если была укутана по самую шею. В ее чувственности было прямо-таки что-то неприличное, будто Ляна и в самом деле прогуливалась голышом из приемной в бухгалтерию. Иногда она позволяла себе легкое хулиганство вроде бабочки, нарисованной на щеке, макияжа в стиле fairy* или цветка в волосах, — такие вещи били наповал, вызывая умиление и дикую атаку гормонов.
_______________________
*Когда вокруг глаз рисуются узоры, как на венецианской маске. — прим. авт.

     Близких друзей у нее не было, кроме котенка Кузьки, который прижился под ее столом (это было нельзя, но Ляночке негласно разрешали). Конечно, за ней ухлестывали все местные мачо. Взгляд ее и улыбка драли кровь не хуже звериных когтей, и в канцелярии всегда было полно народу. Сам ректор заявлялся туда по три раза на дню, чтобы непременно потрепать Ляночку за какую-нибудь часть ее тела — за плечо (поближе к груди) или за талию (поближе к бедру).

     К великому горю своих поклонников, Ляна вела себя прилично до отвращения. Она улыбалась им своей улыбкой, полусерьезной-полунасмешливой, глядя на них, как на младенцев. Стоило ей заговорить, и мачо превращался в карапуза, а ректор в капризного малыша, которому (так и быть) дают потрогать цяцю.

     С горя мальчики из соседней конторы провертели дыру в стене, и иногда им удавалось подсмотреть, как Ляночка меняет чулки, оголяя персиковые ножки и бедра в кружевных трусиках, или как она расчесывается, окутываясь своей медовой гривой, как коконом.

     Головастиков был смертно влюблен в нее. Об этом знали все — от студентов до охраны. Все свободное время он бродил вокруг Ляниной конторы, заявляясь туда время от времени с видом виноватого пса. Конторские тети Дуси просили его не мешать, пересмеиваясь между собой. Головастиков топтался на месте, извинялся — и уходил, чтобы прийти снова.

     Это была самая смешная любовь на свете. Ляну дразнили — «твой рыцарь пришел» — а она улыбалась, как всем и всегда. Иногда Головастиков выгадывал время, когда она выходила, и ставил ей на стол цветы, умоляя теть Дусь не выдавать его. Тети Дуси дружно кивали, уверяя его, что они ни за что не скажут, кто принес букет, и Ляна никогда не узнает, кто же ее тайный поклонник.

     ***

     Однажды природа оглушила горожан сказочной погодой.

     Была золотая осень, сухая и теплая; температура поднялась до +22, и народ валом валил на улицы, стараясь урвать все от нежданной благодати. Яркое, густо-синее небо висело над городом, как шатер цирка, и его откровенная синева казалась неприличной, как Ляна среди справок и досье.

     Солнце зажгло всю листву золотом и медью. По улицам носился терпкий запах дыма, щекоча нагретые нервы; было весело и пьяно, как весной, только с особым, горьковатым осенним привкусом. Работать было невозможно.

     К счастью для универа, был выходной. Конторские работники приползли на работу добровольно-принудительно, чтобы доделать какие-то свои долги; пришла и Ляна — взволнованная, пьяная воздухом и солнцем, с рисунком на щечке, с цветком в волосах, в облегающем пиджаке и в джинсах. Рот ее был полуоткрыт, во влажных глазах светилась сумасшедшинка.

     Потолкавшись в конторе, она вышла на воздух. Вокруг тут же забурлили мужские водовороты — и Ляна впервые позволила утащить себя на прогулку.

     Рядом с универом был огромный парк. Октябрь превратил его в ювелирную выставку, сверкавшую всеми оттенками цветных металлов. Багряное буйство тянуло в себя, как магнит, и Ляна с ухажерами отправилась туда, к бесстыдному карнавалу осени.

     За ней увязался хвост: сзади, как преданный пес, брел Головастиков, никем не приглашенный и не замеченный.

     Он пришел специально ради нее. Увидав мужской ажиотаж — спрятался за угол, и когда компания направились к парку, ноги сами понесли его следом. Он шел метрах в пятидесяти, готовый шмыгнуть в кусты, как зверь; со всех сторон кричало и полыхало буйное золото, и он жадно смотрел на него, на небо и на танцующую фигурку Ляны, стараясь приберечь для себя хоть часть этой красоты.

     Хохочущая компания вскоре свернула, и он свернул вслед за ней. Парк густел, переходя в овраг, залитый струями золотого света. Головастикову слышались обрывки диалога: вначале «носился, блин, со своей псиной», и затем Лянин дрожащий голос «как? отравили?...» Он понял, что речь идет о нем, и замедлил шаг. Расстояние увеличилось, он перестал разбирать слова, и только по интонациям понимал, что парни как будто склоняют к чему-то Ляну, а она вроде бы отказывается, со смехом мотая гривой.

     Вскоре они вышли к открытой полянке, небольшой и горящей от солнца. Испугавшись, что его заметут, Головастиков нырнул в кусты. Стараясь не шуршать, он подобрался к краю — и увидел полуголую Ляну, стоящую в снопе солнечных лучей.

     На ней были только черные джинсы, черные туфли и черный бюстгальтер, приподнявший ее матовые груди, как шарики мороженого. Ей что-то говорили, а Ляна светилась улыбкой, сумасшедшей и ослепительной, как луч, в котором она стояла, и мотала головой. «... На твою камеру» — услышал Головастиков.

     Снова мотнув головой, Ляна засмеялась, вывернулась, подставившись солнцу, и скинула туфли, утопив их в листьях. Глаза ее искрили сумасшедшинкой. Отвернувшись вполоборота, она взялась за бюстгальтер, расстегнула его — и потянула с себя, скрестив локти.

     Это вышло у нее волнительно до дрожи, и Головастиков искусал себе все губы. Оголив бархатную спинку, Ляна несколько раз повернулась перед камерой, держась скрещенными руками за плечи и улыбаясь пьяной улыбкой. Постепенно, поддаваясь уговорам, она отпускала руки,...

  пока не выгнулась навстречу солнцу и не раскрыла свои груди во всей их красе.

     Парни засвистели и загикали. Ляна стояла босиком в золотой листве, купаясь в солнце и в мужском восторге. Соски ее выпирали большими бутонами, упругими и набухшими, как почки «сумасшедших» каштанов, которые решили, что на дворе весна. Роскошная ее грива, разметавшись по плечам, мерцала густой медью в тон осени.

     Груди у Ляны были большие, тугие, как мячи, и горделиво целились вверх и в стороны. Даже если бы Ляна была полностью голой — она не могла выглядеть сексуальней, чем сейчас, в черных джинсах со стразами, с босыми ступнями и контуром тела, натянутого, как тетива. Жмурясь от солнца, Ляна позировала перед камерой, выпячивая пружинистую грудь кверху, к свету. Один из парней достал маркер и подошел к ней; Ляна ойкнула, вывернулась, но тут же подставилась ему — и тот стал рисовать на ней замысловатый узор.

     Головастиков скрипел зубами, глядя, как ключица, грудь, а затем и шея, и спина Ляны покрываются черным плетением. Обрисовав ее и обфоткав со всех сторон, парни снова призывно загудели. Ляна отказывалась, закрыв лицо руками. Один из ухажеров подошел к ней, обнял ее за плечи, взялся за пуговицу джинсов и расстегнул ее.

     Ляна с визгом и смехом оттолкнула его, и тот свалился в листву, — но двое других подошли к ней, обхватили ее руками, заелозили по ней — по бокам, по груди, по животу, крепко удерживая ее и стягивая джинсы вниз...

     Головастиков сидел, подобравшись, как собака в засаде... Вдруг Ляна вскрикнула.

     Ее крик тут же утонул в смехе, ноющем, как плач, — но Головастиков уже выскочил зверем из берлоги, весь в листьях, и закричал:

      — Она же не хочет! Вы же видите, она не хочет! Оставьте ее в покое!

     Эффект его появления был оглушительным: ухажеры отпрыгнули от Ляны, как от тигра, а сама Ляна взвизгнула, прикрыв груди. Расстегнутые джинсы сползли с нее, открыв кружево трусов.

     Опомнившись, парни перешли в наступление:

      — Ууу, Васильиваныч! Начальство из кустов! А где Петька? Вы хотите принять зачет? А по какой паре? А вас возбуждают женщины?

     Растерянная Ляна всхлипывала от смеха, трясшего ее по инерции. Головастиков и сам растерялся; он хотел что-то сказать, но сник и ссутулился.

     Ляна стала одеваться. Парни меж тем раззадорились; один из них подошел к Ляне и обнял за ее голые плечи:
 — Лянусик не хочет одеваться, правда? Лянусик хочет наоборот, Лянусик хочет раздеваться, — и вновь потянул с нее джинсы.
 — Не надо, — попросила Ляна.
 — Оставьте ее, — вдруг твердо и глухо сказал Головастиков, подойдя к ним вплотную.

     Никто никогда не слышал от него таких интонаций.

      — ... Отойдите от нее, быстро! Не переживайте, Ляна, я не смотрю на вас.
 — А чего вы тут ваще... раскомандовался! Это не ваша собака!... Я понимаю, что вы типа препод и все такое — но если ты, блядь, не...

      — Юрик! — оборвала его Ляна. — Хватит. Пойдем.

     Она сбросила с себя руку Юрика, нагнулась, свесив разрисованные сиськи, подняла из листьев одежду и туфли, оделась, обулась — и пошла к главной аллее, ни на кого не глядя.

     Головастиков шел за ней, сутулясь и держа руки в карманах.

      — Вввася! Все испортил, блядь, — тихо сказал Юрик, наступая ему на ногу.

     ***

     Ляна вернулась в свою контору, ее ухажеры — в свою.

     Головастиков свернул в сторону, но ноги сами втащили его в универ и сами вывели к заветной двери. Под ней он замер — но та вдруг открылась, и вышла Ляна.

      — Ввв... вы? Василь Иваныч, ну что вы... Вы ко мне?

     Пару секунд длилась пауза.

      — ... Ну входите, чего уж там. Входите-входите! — прикрикнула она на застывшего Головастикова, дерзко тряхнув гривой.

     Щеки ее были красными, в глазах плясали сумасшедшинки. — Входите. Сделать вам кофе? Вам Кузька «здрасьте» говорит. Кузька, не сочиняй: ты уже съел столько, сколько я не съем. На жалость бьет, паршивец...

     В конторе никого не было. Головастиков вошел вслед за Ляной, пристально глядя на нее.

      — Ну и чего вы? Падайте. (Головастиков не шевельнулс) Погодка, а? Нравится вам? Я как пьяная, — Ляна нервно рассмеялась. — Не знаю, что это со мной... Чего вы засели в кустах, как фашист? Пошли бы с нами, мы же не кусаемся... Я вообще с ними не тусуюсь, это сегодня только... — почему-то оправдывалась Ляна. — Ну чего молчите?!... Скучно?
 — Нет, — прохрипел Головастиков.
 — А по-моему, скучно. Такая погода, ну благодать просто, а вы как шкаф вот этот, ну честно... Вы чего это самое?... Вам не нравятся женские фото с легким налетом эротики? Вы очень правильный и... и всегда моете руки перед едой, да? А вот так? Ууууу!..

     Красная, взвинченная Ляна вдруг сорвала блузку и боднула Головастикова черными пиками в бюстгальтере.

     Головастиков попятился.

      — Ага, страшно, страаааашно? Испугались? Ну ничего, ничегоооо... А это что такое? А? А? Улика преступления? — Ляна увидела бугор под брюками Головастикова, ткнула в него пальцем и отпрыгнула, как от зверя. — Ага! Ага! А вот так? Вам нравится бодиарт? Зацените узорчик!... — и Ляна, зажмурившись, оголила грудь.

     За стеной раздалось шуршание, толчки и приглушенное «да ты шо! дай мне!...», но Ляна ничего не слышала. Воинственно тряся сосками, она дразнила Головастикова, наступала на него, улыбалась ему шалой улыбкой, слепила пунцовыми щеками... Головастиков пятился, пока не уперся в дверь.

      — Ууу!... Не сбежишь. Не пущу. Стоять. — бормотала она, приседая перед ним на корточки. — Где наш поводок? Аааа... Ууу, какой длинный! Таааак... А ну пошли! Пошли-пошли!

     У бедного Головастикова помутилось в голове: Ляна добыла его член вместе с яйцами, длинный, торчащий вперед, как вешалка, взялась за него — и потащила Головастикова к своему столу.

     Подведя туда, она толкнула его так, что Головастиков сел прямо на стопку бумаг.

      — Что вы делаете, Ляна? Что вы делаете? — бормотал он.
 — Как что? Не видишь — схожу с ума. Уже сошла. Щас и тебя сведем. Ну-ка... а так? А вот тааак?... — Ляна обхватила ладонью его член и стала мягко надрачивать, заглядывая ему в лицо.

     Головастиков закрыл глаза. Пальцы Ляны месили ему яйца, сновали по его члену, подминая горящую кожу, окутывая электрическим коконом, жгучим и пьяным, как пунш...

     Вдруг его пронзила влажная искра.

     Она обволокла, облепила сразу со всех сторон, проникла вовнутрь, в недра — и стала щекотаться в нем, как дрожащая капелька. Головастиков захрипел и открыл глаза: Ляна лизала ему член широким влажным языком, обтягивала его губами и жалила в уздечку, упоенно мотая головой.

      — Ляна... Ля... Агггррр... — пытался сказать он ей, но было поздно: капелька лопнула, ударив огнем в тело, — и из его члена, как из брандспойта, вылетели белые струи, выплеснувшись прямо в лицо Ляне.

     Они били ей в нос и в глаза, стекали у нее по лицу, по губам, по рисунку на щеке, оседали на волосах, на бровях, на ресницах; Головастиков хрипел в агонии, — а Ляна остолбенела, держа по инерции его хозяйство и удваивая его муку. За стеной отозвался ответный стон, как эхо, — но Ляна ничего не слышала и не видела.

     Он обстреливал ее, наверно, минуту или больше, пока Ляна наконец не сообразила отодвинуться. Последние струи вылились на пол. Кузька подбежал к лужице, понюхал ее и фыркнул.

      — И... и что теперь делать? — спросила Ляна, облепленная тягучими каплями, когда Головастиков с хрипом выпустил воздух.
 — Что делать? Не знаю. А что в таких случаях делают? — улыбнулся он.

     Удивительно, но из его голоса вдруг исчезла гнусавость, будто ее смыла лавина, прочистив ...   все выходы.

      — Нет, ну ты скажи: ЧТО МНЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ? Как я выйду такая?..
 — Ты выглядишь очень эффектно. А что, ты рассчитывала на какой-то другой финал?
 — Я ни на что не рассчитывала. Я... я...
 — Сошла с ума. Ты уже говорила.

     Они будто поменялись местами: обкончанная Ляна смотрела на него жалобно, а он на нее — ласково-насмешливо, в точности переняв ее прежний взгляд.
 — Ты... ты... Хоть бы предупредил!..
 — А я пытался. Разве ты не заметила?

     Ляна встала и, пошатываясь, подошла к зеркалу.

      — У тебя замечательный рисунок на груди. Он удвоил эффект. Ты была права...
 — В чееем? — простонала Ляна.
 — Во всем. Кстати, я очень благодарен тебе. Мне было хорошо.
 — Да ну?
 — Да. А тебе?
 — Что мне?
 — Тебе понравилось?
 — Нет, — сказала Ляна, не глядя на него.
 — Нет? Почему?
 — НЕЕЕЕЕЕТ!!! — заорала вдруг Ляна — и прикрыла рот рукой, испугавшись своего крика.

     Но было поздно: Головастиков побледнел, попятился и выбежал из конторы.

      — Стой, куда? Стой! Ты... ты... ты псих, да? — Ляна ринулась было за ним, но вовремя застыла на пороге.

      — Ыыыыэээ, — взвыла она, как сопливая пигалица, но тут же сморщилась: — Не реветь! Не реветь. Кузька, Кузька... — она схватила ни в чем не повинного Кузьку и минуту или две трясла его в воздухе. Кузька выл и царапался.

      — Псих. Просто псих. И ты тоже, — она швырнула Кузьку в кресло, взялась за сумку и рылась в ней полчаса, пока не нашла влажные салфетки.

     Подойдя к зеркалу — долго смотрела на себя, задумчиво щупая изрисованные груди и подминая их ладонями, будто взвешивая; потом долго вытиралась, размазав рисунок на щеке; оделась, распахнула окно, высунулась, смотрела куда-то, — и с силой захлопнула створку:

      — Псих! И причем тут я? А, Кузька? — вопрошала Ляна оскорбленного котэ.

     ***

     Наутро универ потрясли две сплетни:

      — Лянка отсосала у Головастика, а тот обкончал ее с ног до головы!

     Теплые мужские компании жевали эту новость на все лады. Вторая была еще невероятней:

      — Головастик сидит фиолетовый на скамейке и бухает в одиночку!

     Набирались группы экскурсантов, и Юрик водил их в соседний сквер, где сидел растрепанный Головастиков с бутылкой, глядя в одну точку.

      — Укусила она его, что ли, за хуй? — картинно удивлялся Юрик. Экскурсанты хрюкали, прикрыв руками рты.

     Встречая в коридоре Ляну, мальчики хитро подмигивали ей, а она удивленно оборачивалась. Она не знала о существовании дыры в стене, но совпадения били в суеверную жилку, и вид у Ляны был такой, будто она ждала удара в спину. И он не заставил себя ждать.

     То ли добрые люди пересказали ректору новости дня, то ли в самом деле ему не понравилось, как Ляна относится к своим обязанностям в выходной, то ли что-то еще, — но без пяти одиннадцать в конторе раздался звонок, и секретарша Кира Пална сообщила в трубку, что Ляну немедленно вызывают к ректору.

     Бледная Ляна заметалась, выбежала в коридор и, помедлив, заглянула в соседнюю контору:
 — Ребят, у меня ЧП. Белотелов зовет. У меня к вам это... Сопроводите, а? Хоть под дверью...
 — А чего это?
 — Ну... не знаю. Боюсь чего-то. Он никогда еще меня не...
 — Да ну, не бойсь! Ректор — друг человека. Не съест. Главное — пошире улыбайся, излучай феромоны и...
 — Ребят! Я серьезно...
 — Лянусик, твой недостаток в том, что ты слишком серьезна. Ступай с Богом, дочь моя, благославляю тебя на...

     Но Ляна выбежала, хлопнув дверью.

     Юрик смотрел ей вслед, затем подмигнул ребятам, взял мобилку и долго искал какой-то номер:
 — Алë? Васильиваныч? Это Ухарев из компьютерного. Слышь, а тут Белотелов твою Ляночку вызвал на ковер. Белотелов твою Лянку на ковер вызвал, говорю! Что?... Повесил трубку, — повернулся он к ребятам. — Упился Ромео. Пойду курну, — и вышел прочь.

     Но через десять минут вбежал обратно:
 — Пацаны! Идет! Быстро сюда!..

     Пацаны вскочили и, пихая друг друга, побежали к приемной. Туда как раз входил Головастиков, топая, как гренадер.

     Не говоря ни слова, он шагнул мимо Киры Палны и взялся за ручку ректорской двери.
 — Нельзя! Нельзя! Сказал никого не... — взвилась Кира Пална, — но Головастиков уже был внутри, хлопнув дверью.

     Юрик в коридоре присвистнул, делая пацанам страшные глаза.

     Вскоре ему пришлось сделать их ее страшнее, потому что из приемной донесся грохот и приглушенные крики. Через какое-то время дверь открылась, и оттуда выскочила Ляна, растрепанная, заплаканная, с черными разводами на щеках. Ни на кого не глядя, она побежала к себе в контору, застегиваясь на ходу.

     Юрик переглянулся с пацанами, скорчив совсем уж страшную рожу. Прошла минута — и оттуда же вывалился Головастиков, красный, как паяльник. Не глядя на пацанов, он протопал мимо и направился к выходу, чеканя жесткий шаг.

     Пацаны какое-то время шушукались и корчили рожи, пока из-за стены не донесся жалобный писк, и Кира Пална не хлопнула дверью, повернув замок.

     Следующие два дня Головастиков и Ляна дружно не смотрели друг на друга. Как назло (и как всегда бывает), все они постоянно встречались в коридоре: мрачный Головастиков, Ляна — и ректор в темных очках, прикрывших фингал под глазом.

     На третий день Ляна, войдя к себе в контору, встретила жалобные взгляды теть Дусь:
 — Ляночка! Золотко, мася моя! Иди, иди извинись, иди проси его, проси — хоть до вечера, но дождись, солнце, дождись... Он не откажет тебе, он к тебе хорошо относится... Надо, рыбка, надо...
 — Что надо? Кого просить? — у Ляны подкосились ноги.
 — Ты что, не видела внизу?..

     Ляна опрометью сбежала в вестибюль. Народ, стоявший под стендом объявлений, мгновенно расточился по сторонам, делая вид, что он тут не при чем.

     «В связи с тяжелыми дисциплинарными нарушениями... « — читала Ляна, как во сне, — «Василий Иванович... Ляна Эдгаровна... отчисляются...»

     К стенду подошел Головастиков.

     Из-за тяжелых сталинских колонн высунулись любопытные носы...

     ***

     Какое-то время он стоял с ней. Затем, переглянувшись, они пошли к выходу. Вместе.

      — Пацаны, айда за ними, — скомандовал Юрик.

     Выждав дистанцию, они вышли на улицу. Парочка шла к парку, бурно обсуждая что-то и не замечая «хвоста».

     Пройдя в глубь парка, они свернули с главной аллеи и направились туда же, куда три дня назад ребята привели Ляну.

      — В свое логово ведет, — шепнул Юрик. — Ребяяят, а что щас будет...

     Поднялся ветер, вскружил листья — и Головастиков с Ляной пропали в золотом вихре.

     Потеряв их, пацаны проблуждали по парку, пока не вышли наобум к давешнему месту и не прошли дальше, вглубь оврага.

     Ветер крепчал, швыряя листьями в лицо. Туча закрыла солнце и нагнала жути; казалось, что парк манит их, втягивает и всасывает, как воронка. Пацаны уже были готовы повернуть обратно, как вдруг сквозь шелест гудящей листвы донеслись голоса.

     Юрик приложил палец к губам — и полез с друзьями в заросли, стараясь не шуршать. Ветер заглушал их шаги.

     Сквозь гул доносилось:
 — Мы простудимся...
 — И хорошо... так романтично... сопли...

     Подойдя к краю кустов, пацаны по очереди вытягивали челюсти, закатывали глаза и корчили друг другу жуткие рожи.

     Прямо перед ними, на медном ковре листвы катались Ляна и Головастиков, яростно раздевая друг друга.

     Он стаскивал с нее джинсы с трусами, а она, выгнувшись мостиком, тянула с него майку....  

      Волосы ее смешались с листьями, и вся она была в листьях, в рогатых кленовых золотинках, залетавших ей на грудь и на бедра. Головастиков смахивал их и облизывал ей тело, жадно всасываясь губами в соски и в живот, и непрерывно говорил ей что-то — а она отвечала ему, выгибаясь, как пантера:

      — ... моешь... меня...
 — ... горькая... от листьев...
 — ... прополощешь дома рот... аааа...
 — ... зачем... вкусно...
 — ... у тебя... шершавый... как у собаки...
 — ... я и есть собака...

     Ветер усиливался, раскачивая деревья, как качели, — и с ним ускорялась возня тел, вывалянных в листве. Любовники толкали друг друга, тискались, боролись, терлись телами, непрерывно говорили что-то, улыбались и смеялись; Юрик был готов отдать половину своих оргазмов за то, чтобы узнать, о чем они говорят, — но ветер глушил слова и нес их к густому небу, синему, откровенному до неприличия, как голая щель Ляны и ее набухшие, зацелованные груди с бледным, наполовину смытым рисунком:

      — ... драчун... я тебя... в ментовку...
 — ... совращаешь... рабочее время...
 — ... вылечи прыщи... тогда буду... каждый день...
 — ... отращивал их... для тебя...
 — ... колючий... и перегаром... Ииии! — Ляна толкнула Головастикова, тот ее — и они покатились с пригорка, голые и пыльные.

     Сверху пробивались солнечные столбы, сверкая в листьях и в волосах ошалевших любовников. Скатившись в кучу листвы, они подбрасывали золотые ворохи в воздух и обсыпали ими друг друга, охрипнув от смеха. Голая Ляна, встав на четвереньки над Васильиванычем, закапывала его в листья и пищала от восторга, а тот покорно тонул в пыльном ковре, — но вдруг обхватил ее и повалил к себе.

     Они смеялась навзрыд, как психи. Пунцовая Ляна молотила Головастикова кулаками, а тот властно держал ее и целовал ей глаза... Постепенно губы их слепились, тела вытянулись в листве, как в перине, руки Ляны оплелись вокруг шеи Васильиваныча — и его крепкие ягодицы, красные от ветра, стали ритмично сновать вверх-вниз.

     «Ебет ее» — подумал Юрик, и почему-то похолодел. Ветер ревел, как целый хор демонов. Солнце, вынырнув из тучи, осветило овраг, и в нем — пульсирующие бедра Головастикова и Ляну, зарытую в золотой ковер; Ляна сверкала шалыми глазами и молотила ногами по листве, изнемогая от сладости; ее стоны перешли во всхлипывания, затем в скулеж — и в хриплый вой, прорезавший вой ветра. Ягодицы ее любовника сновали так быстро, что слились в вибрирующее пятно...

     Юрик хотел переглянуться с друзьями — но, обернувшись, не увидел никого.

     На миг жуткий холодок кольнул его; но тут же Юрик понял, почему ребята ушли, и сообразил, что ему тоже давно пора уходить.

     Он отошел метров на десять, — но не выдержал и вернулся, смертно желая еще раз взглянуть на голую Ляну. Ему повезло: Головастиков встал, и Ляна лежала перед ним, закатив глаза. Груди ее, измученные и затисканные, расплылись в стороны, ноги были раздвинуты, и Юрику был виден край рельефной щели, растопыренной и блестящей от соков.

     Он думал, что они будут одеваться — но Головастиков что-то сказал Ляне, и та встала на четвереньки, свесив покрасневшие груди. Ее распахнутая щель, влажная и багряная, как листья ореха, смотрела прямо на Юрика.

     Тот схватился за штаны, — а Головастиков обнял Ляну, стал тереться об нее, что-то говоря ей, обцеловал ей бока и спину — и гладил ее щель обмякшим членом до тех пор, пока тот не выпрямился и не вплыл вовнутрь.

     Ляна ныла и бодала землю головой. Ее розовые, надоенные груди мотались, как колокольчики, и все тело гнулось в тон ветру. Головастиков хватал ее за бедра, за бока, за плечи, стараясь вмять в себя, и ускорял напор. Вскоре он так разошелся, что Ляна обмякла и упала на живот. Растопырив ее, он продолжал свое дело, ероша ей волосы и целуя затылок.

     Ляна вилась под ним, взбрыкивая ногами; лицо ее было зарыто в листву, и волосы смешались с пестрым ковром, будто ее голова росла прямо из земли. Она выла, как зверь, тоненько и надрывно, почти навзрыд, и Юрик подумал бы, что она в истерике, если бы не знал, что именно такие звуки сопровождают высшее блаженство женщины.

     Озверевший ураган обдувал любовников и осыпал их золотом. Их тела, красные от ветра, гнулись и катались в центре гигантской карусели, гудевшей медным гулом. Юрик, давно испачкавший штаны, попятился назад, к аллее: ему вдруг показалось, что он без спросу подсмотрел какой-то магический ритуал — и суеверный холодок погнал его прочь, нарастая вместе с ветром.

     Едва не заблудившись, Юрик выбрался из кустов и зашагал к универу, вжав голову в плечи. Спина ждала удара, и Юрик еле сдерживался, чтобы не ринуться галопом, спасаясь от демонов, гудевших в ветвях.

     ***

     С тех пор Ляну и Васильиваныча никто не видел.

     Только четыре года спустя один из аспирантов вернулся из Германии и рассказал, как встретил их во Франкфурте-на-Одере. Головастиков громко хохотал, а Ляна везла детскую коляску. Она стала еще красивей, чем раньше, если только это возможно, — может быть, потому, что была одета в облегающее платье с вырезом, а не в секретарский пиджак.