Выехали они до рассвета. Сонная Рэйчел куняла в седле, и Дэйв придерживал ее, как и раньше, поперек груди.

     Он думал о том, как она спала, по-детски распахнув губки, и как он будил ее, трогая за бедро... Всю ночь ему снилось ТАКОЕ, что Дэйв пристыжено помалкивал. На штанах его красовалось огромное мокрое пятно...

     Вокруг светилась заря, розовая с белым, огромная и бездонная, как сон. Глаза Рэйчел с каждой минутой распахивались все шире, и вслед за ними раскрывался рот: она еще никогда не видела зарю в пустыне.

     Корка грязи осыпалась с нее почти всюду, кроме волос, слипшихся в твердый шлем, на котором можно было писать карандашом; подкрашенная кожа осталась бело-голубой с серебром, и голая, просоленная Рэйчел выглядела, как фантастический дух пустыни. Ее тело светилось молочным светом, отражая свет зари.

     Уже показался край солнца, поджигая воздух... Они скакали по засушливым плоскогорьям Невады. Вымыться было негде: соль Куиксэнд-Риверз так просто не смывалась, а на скудных ранчо вода была на вес золота, расходуясь только на питье людям и скоту. Единственные в округе реки уходили летом под землю, образуя жуткие топи. Только перед Сорроубэнком было небольшое слабосоленое озерцо...

     Сладкая ломота в теле усиливалась — и вдруг ударила щекочущей волной в мозг, вытеснив остатки сна. Рэйчел застонала... Ее бутончик сам собой наделся на какую-то складку, давящую на самую чувствительную, самую сладкую горошинку ее пиписьки; это было так истаивающе-приятно, что Рэйчел ерзала на седле, прилипнув пиписькой к заветной складке. Каждый толчок вгонял маленькую сладкую молнию в ее тело, и Рэйчел принялась ритмично стонать: а! а! а!..

     Дэйв, опустошенный за ночь, видел, что с ней творится, и мрачнел тем больше, чем сильней разгорался рассвет. Вдруг он резко натянул поводья...

      — Ай!... Что случилось?
 — Ничего. Слезай.
 — Что такое?
 — Слезай. Слезай, Рэйчел.

     Она слезла, вопросительно глядя на него.

      — Иди сюда, вот сюда... Так. А теперь растопырь-ка ножки...
 — Дэйв! — она отпрянула от него.
 — Не бойся, глупая. Я ничего с тобой не сделаю. Разве я похож на подонка? Не сделал же до сих пор, а?... Просто немного помогу тебе. Ты ведь понимаешь меня, детка... Раздвинь ножки, не упрямься. Видишь — я даже не раздеваюсь...

     Рэйчел глядела на него своими черными глазами, зиявшими на бело-голубом, как у мима, лице, — и слегка присела, растопырившись коленками и продолжая смотреть на него.
 — Еще, еще... Не могу смотреть, как ты мучишься... — бормотал Дэйв, пригибая ее к земле. — Давай так: я лягу вот сюда, в песок, а ты... давай — садись на меня! Да не сюда, — прямо на лицо мне! На коленки обопрись — и... Вот так, — шамкал он, опуская распахнутое хозяйство Рэйчел себе на рот...

     Оно было горько-соленым от грязи — и, конечно, липким, как медовая мастила. Рэйчел взвыла, когда влажный язык вторгся в ее тайные пределы и ужалил в самый-самый сладостный узелок ее раковинки...

     Она ожидала чего угодно, но только не этого. Содрогнувшись, она хотела сбежать, но Дэйв ухватил ее бедра крепко, как капкан — и Рэйчел забилась в этой сладкой ловушке, переполняясь оглушительным, неописуемым, неизбывным наслаждением.

      — АААААА! — орала она, проваливаясь в сладкий колодец без дна. Ничего подобного она не испытывала и не знала, что это возможно: все прикосновения к ее пипиське были жалкой толкотней в сравнении с пронизывающими радугами, которые исторгал из нее язык Дэйва. Он вылизывал, высасывал, выцеловывал ее насквозь, навылет, и она была беззащитна перед ним, и растекалась липкой мякотью, и таяла, таяла, истаивала и растворялась в заре, розовой, как сахарный петух, и лопалась на клочки, и сгорала сладким факелом, и умирала, умирала второй раз за сутки...

      — ... Ну? Полегчало? Совсем другое дело, правда? — Дэйв выполз из-под нее, отряхивая пыль с волос. — Ай да девочка! Смотри, сколько вытекло из тебя! — Он вытер рукавом лицо, залитое липкими потоками. — И все это ты держала в себе!... Не удивительно, что ты чуть не лопнула. Я уже боялся, как бы на твой крик не сбежались койоты... Ну, все хорошо, все хорошо... — Он присел рядом с Рэйчел, потрясенно стоящей на коленях, и обнял ее. Ему и самому полегчало, и он почти не чувствовал груза на сердце, хоть член его снова окаменел, как пика.

     Прижимая ее к себе, он говорил ей какие-то глупости, глядя на ее обалдевшее личико и радуясь за нее. Вскоре они оседлали коня и тронулись дальше. Дэйв просил ее продолжить про Ромео и Джульетту, и Рэйчел хриплым голосом стала рассказывать, постепенно увлекаясь. Солнце, едва приподнявшись над зигзагом гор, начинало припекать, и Дэйв подгонял коня.

     За рассказом дорога промелькнула быстро, и к девяти они подъехали к ранчо Кэрренхоу.

      — Слушай, Рэйчел. Слушай, девочка... Прятать тебя негде — и примут здесь тебя, скорей всего, за... короче говоря, за шлюху. Не дергайся — это-то как раз и хорошо: к чему нам, чтобы в тебе узнали воскресшую еврейку из Фэйксвилла? Побудешь для разнообразия шлюхой, лады?

     Так и было: полуголую девчонку, обмазанную к тому же эрогенной грязью, встретили подмигиваниями, весельем и просьбами сдернуть накидку. Шокированная Рэйчел куталась в нее и слушала, как ковбои спорят, сочные ли у нее дыньки. Дэйв прикрикнул на них, поговорил с хозяином — и им дали воды, котел баранины и сарай, набитый мягкими тюфяками, на которых они сразу же и уснули, проспав весь полдень и всю сиесту.

     В полшестого Дэйв и Рэйчел вышли, пошатываясь, из сарая — сонные, размягченные, как тюфяки, на которых они спали. Оседлав коня, такого же сонного и вялого, они тронулись в путь.

     Конь еле шевелил копытами, и Дэйв лениво покрикивал на него. Солнце зашло за край каньона, и Рэйчел оголилась, сбросив накидку. Горячий воздух вытягивался к верхушке каньона, уступая место прохладным вечерним потокам, и это было приятно голому телу, как купание. Измученное солью тело Рэйчел овевалось вкусным ветерком, холодящим бедра, и она мурлыкала, откинувшись к Дэйву.

     Краски каньона темнели, густели, окутываясь тенью... Рэйчел была такой сонной и разнеженной, что Дэйв хрипел от умиления. Ему хотелось мять и гладить ее, как кошечку. Не выдержав, он ткнулся лицом ей в щеку и застыл, придержав запретный поцелуй. Рэйчел не отстранилась, и какое-то время они молча покачивались вместе, прижавшись щека к щеке. Рукой Дэйв привлекал ее к себе, поближе к сердцу, где давно уже саднила горькая игла. Тело Рэйчел, позабыв стыд со сна, вытягивалось к Дэйву, дразня его...

     Вдруг из-за скалы на них с криком вылетел коршун. Рэйчел вскрикнула, чуть не свалившись с коня; Дэйв тоже вздрогнул от неожиданности — но тут же зашептал Рэйчел:
 — Ну чего ты, ну чего?... Не бойся, девочка, не бойся, моя крошка, — шептал он ей, обнимая гибкую фигуру и подминая пальцами сосок. Неудержимо-нежная волна подхватила его, и он уже не мог ей сопротивляться. Рэйчел льнула к нему, бодала его глиняной макушкой, терлась об него ухом и гладила ему руки, отдаваясь той же неудержимой волне...

     В этот момент они выехали из-за угла скалы, размыкавшей каньон. В лицо им ударил розовый свет. Рэйчел снова вскрикнула, на этот раз — от восторга; и даже Дэйв, насмотревшийся пустынных видов, не смог сдержать возгласа.

     Огромное солнце цвета темного огня висело над горизонтом, заливая струистым полыханием впадину, которая вдруг раскинулась перед ними без краев и пределов.

     Небо, обрезанное черными волнами гор, светилось такими невообразимыми цветами, что из Рэйчел сами собой потекли слезы, оставляя голубые дорожки на просоленном лице. Вдали, в глубине впадины, мерцал клочок опрокинутого неба, горящий облаком-близнецом: это было озеро Сорроу-Лэйк, к которому они двигались.

     Рэйчел ...

  тихо скулила, задыхаясь от слез, и Дэйв прижался к ней, впитывая ее восторг. В священном молчании они доехали к озеру, спешились и подошли к берегу, держась за руки. Солнце еще не зашло, и клочки розового огня полыхали в воде, превратив ее в горящий металл.

      — Рэйчел! А... — хрипло начал Дэйв и умолк.
 — Что?
 — Ничего.

     Он хотел спросить ее, не возражает ли она, чтобы он разделся — но... Руки его сами расстегнули штаны, сами сбросили грязные тряпки на землю — и он стал против Рэйчел, впервые в жизни стесняясь своего огромного вздыбленного члена. Рэйчел смотрела на него с ужасом, уважением и любопытством.

      — ... Ну! Чего же ты? Давай скорей в воду! — прохрипел Дэйв, подтолкнул ее — и они вдруг с визгом и с криком ринулись к огненному зеркалу. Конь завистливо заржал, отвечая им.

      — Погоди! И тебя выкупаем! — крикнул ему Дэйв, хохоча от удовольствия. Рэйчел присоединилась к нему — и добрых пять минут они орали, визжали, брыкались и брызгались, утонув в пучине первобытного восторга.

     ... Накричавшись, Дэйв выскочил нагишом на берег, расседлал коня и въехал на нем в озеро, подняв фонтан брызг. Рэйчел, обалдевшая от счастья, вцепилась коню в гриву и принялась целовать его, — а конь фыркал и отряхивался, радуясь воде... Они возились и плюхались втроем, пока не устали; тогда Дэйв вывел коня обратно, а сам вернулся к Рэйчел и принялся нежно мыть ее.

     Грязь никак не хотела сходить с ее кожи и волос, и приходилось с силой массировать тело, чтобы очистить его. Рэйчел плавала, лежа на спине, а Дэйв вымывал соль у нее из волос; затем они с силой терли друг дружку, пьянея от соли, от огненного безумия пустыни и от бесстыдства.

     Совместное мытье гениталий, неизбежное и оттого вдвойне сладкое, возбудило их до дрожи, и Дэйв с Рэйчел едва держали себя в руках. К тому же Дэйв впервые видел вблизи Рэйчел такую, какая она есть — смуглую, черноволосую девушку-подростка, большеротую, горько-чувственную, как цветок кактуса, — и выл от ее юности и красоты, как от прищепки на яйцах. К испанской и еврейской крови тут явно подмешалась индейская, и раскосые глаза Рэйчел мучили Дэйва, как наваждение.

     Не выдержав, он вдруг прижал к себе мокрую фигуру.

     Секунду они смотрели друг другу в глаза, пронзившись общим током, — и затем началось такое, что ни описать, ни назвать...

     Кто первым бросился на чьи губы, кто кого начал ласкать и мять — непонятно; не прошло и минуты, как Дэйв и Рэйчел яростно пожирали друг друга губами, стоя в огненной дорожке заката. Они лизали друг друга горькими, безжалостными языками, горящими от соли; в их душах рвались молнии и фейерверки, и весь мир отпал в никуда. Голые лобки уперлись друг в друга так, что было больно... но Рэйчел вдруг сжалась, задрожала и оттолкнула Дэйва.

      — Что? Что такое?..
 — Дэйв... Что мы делаем?... Что мы делаем?! Так ведь нельзя... Ларри... Мы с Ларри... Я не могу, Дэйв... — бормотала она.

      — Ларри?!... — Дэйв ощутил, как у него темнеет в голове. — Значит, Ларри? Ну погоди, сейчас я покажу тебе Ларри! — рычал он, чувствуя, как его уносит мутная волна. — Вот тебе Ларри! — орал он, повалив визжащую Рэйчел на спину и пристраиваясь к ее раковине. — Вот тебе Ларри, вот тебе! — дергался он, рывками входя в липкий проход. — Ага, мокренько? Течем, как и полагается? Ууу, еще как!... Вот вам и Ларри! — хохотал он, проникнув за пару толчков в сердцевину Рэйчел. Та беспомощно повизгивала, пытаясь оттолкнуть его тонкими руками, и наконец обмякла под напором его бедер. — Ага! Ага! Значит, мы уже не девочки, хоть нам и «хыхнадцать», — и кто-то побывал здесь до меня, да? Чей-то длинный ебучий хер, да? Уж не тот ли самый Ларри, а? Вот тебе, вот тебе Ларри!... — бормотал Дэйв, трахая ее и сходя с ума от жестокого наслаждения.

     Он ненавидел себя, но ничего не мог с собой поделать. Рэйчел зажмурилась и плакала — но бедра ее сами собой подмахивали Дэйву, и плач все больше переливался в стон. — Ага, запела пташка? Нет, ты у меня кончишь! Кончишь, кончишь, кончишь, кончишь, кончишь, — приговаривал он, прыгая на ней, как шимпанзе, — кончишь, как кончила утром, когда я лизал тебе твою липкую кисочку, твою мокренькую розовую девочку, липкую-липкую, и сладкую, как мед, — хрипел он, и Рэйчел лопалась от стыда и от адского, пронизывающего наслаждения, пульсирующего в утробе. Оно вдруг вскипело в ней, как молоко, поднялось, разлилось по жилам и клеткам — и затопило ее огненной рекой, слившейся с меркнущим закатом...

     Рэйчел орала, хрипела, билась головой и бедрами о камни, — а Дэйв поливал ей живот белыми брызгами и терзал рукой ее лоно, войдя пальцем внутрь. Он едва успел выпрыгнуть из нее; «хоть здесь не буду подонком», думал он... Стыд, катастрофический стыд и раскаянье нависли над ним, и он убегал от них, нервно целуя Рэйчел, лежащую ничком, как подстреленная птица...

     ***

     В Сорроубэнк они въехали в глубоком молчании.

     Дэйв извинялся, целовал ее, гладил, молил о прощении — но Рэйчел тихо плакала, не отвечая ему. Наконец замолчал и Дэйв, придерживая рукой Рэйчел, угловатую и неподатливую, как коряга. «Недаром это озеро называется Сорроу-Лэйк...», думал он*.
_____________________
*Печальное озеро (анг) — прим. авт.

     Уже стемнело, когда они подъехали к мотелю. Усталые, измотанные, мрачные, они сели за свободный столик. Подошла толстая трактирщица, и Дэйв потребовал комнату с двумя кроватями, два платья для Рэйчел, жратвы и выпивки. Вскоре все было готово; Дэйв отвел Рэйчел переодеться, демонстративно отвернувшись, когда она разматывала накидку, — и они вернулись к столу, уже уставленному тарелками и бутылками.

     Дэйв налил себе Джека Даниэлса* — и Рэйчел вслед за ним тоже.
________________
*Марка виски. — прим. авт.

      — Ты уверена? — спросил Дэйв. Рэйчел промолчала, не разговаривая с ним — и только вызывающе глянула ему в глаза, поднося ко рту стакан... Кашляя, как астматик, она все же выпила его до дна, и лицо ее стало цвета заката, виденного ими у озера. Покачав головой, Дэйв принялся за еду.

     За соседним столиком сидели два ковбоя, беседуя по-испански. По мере того, как они пьянели — голоса их гудели все громче, перекрывая все вокруг:

      — А молодой Лоуренс Хэвисайд, что в Фэйксвилле, — слыхал? Вчера присылал сватов к дочери старого Мигеля Уэски. Паршивый щенок подлизывается к старинной арагонской фамилии, а?

     Дэйв похолодел, надеясь, что Рэйчел не понимает по-испански, — но она встрепенулась и привстала. Дэйв наступил ей на босую ногу, заставив вскрикнуть, и посмотрел ей в глаза долгим взглядом. Рэйчел нагнулась к тарелке, сжав губы.

      — ... Ну, так они с Дэрил уже давно это самое!... Старый Мигель не против, ведь папаша Хэвисайд нынче первая шишка в Фэйксвилле. Недавно только у них заминочка вышла... С Ларри спуталась какая-то еврейка, — а добрые люди донесли все это сеньорине Дэрил.
 — А, так это ее утопили в трясине? Ну, с папашей Хэвисайдом связываться — все равно что сцать против ветра. Жалко только отца девчонки, скажу я тебе. Хоть и еврей, а все-таки... Быть вендетте, я тебе доложу. Не иначе... Оно и справедливо будет: слишком уж распоясались остроголовые. Это все старый пердун Эллайя мутит. Хоть бы этот еврей пристрелил его...

     Рэйчел захрипела, подавившись куском мяса. Ковбои обернулись, и Дэйв поспешно вскочил:

      — Досточтимые сеньоры, прошу простить меня!... Я стал случайным свидетелем вашей беседы, и хотел переспросить вас... Не ослышался ли я: в самом ли деле молодой Ларри Хэвисайд сватается к сеньорите Дэрил Уэска?
 — Да, сеньор, именно так, — солидно икнув, ответил ему ковбой. — Я доподлинно ...  

     знаю об этом, так как горничная сеньориты Дэрил — невеста моего брата, Антонио Эрнандеса Хулио Эстебана Марии Рамиро-и-Санчеса, — может быть, вы слышали о нем...

     Вдруг Рэйчел с грохотом вскочила и убежала к себе в номер, опрокинув стул.

      — Тысяча извинений, сеньоры, — пробормотал Дэйв и кинулся за ней.

     Она лежала ничком на кровати и рыдала так, что Дэйву стало страшно. Замирая на каждом шагу, он подошел к ней...

      — Рэйчел!..

     Она не отвечала ему, спрятав голову под подушку. Дэйв присел на край кровати, положил руку ей на спину, робко погладил... Она не вырывалась — и он гладил ее снова и снова, все сильней, нежней, и говорил ей что-то, сам не понимая, что говорит...

     Наконец она повернулась к нему, зареванная, красная, растрепанная, и посмотрела на него своими индейскими глазами, мокрыми и темными, как черника.

     Дэйва пробрала дрожь, и он нагнулся к ней...

     Через пять минут они катались по кровати, присосавшись губами друг к другу, и Дэйв мял Рэйчел между ног, задрав ей юбку и оголив бедра.

     Рэйчел задыхалась от желания и слез, — а Дэйв напялил ее промежностью на руку, как тряпичную куклу, и тискал за голую срамоту, вгоняя в ее тело отчаянные молнии. Рэйчел елозила бедрами по его руке, вмазываясь в нее так, что было больно; не прекращая мучить ее, Дэйв потянулся свободной рукой к поясу...

     Расстегнуть штаны было делом секунды. Вскоре его член был в ней по самые яйца, и Дейв с Рэйчел подпрыгивали на кровати, рискуя обрушить ее вместе с полом на первый этаж. В Рэйчел давно уже горел огненный шар, застыв на пороге, и она выталкивала его прочь из себя, насаживаясь на Дэйва, как на оглоблю — еще, еще, еще и еще...

      — Аааа! Аа! Аа! — кричала в беспамятстве она, обтекая утробой безжалостный кол. Огненный шар уже был готов истечь из нее, уже дрожал и плавился, и таял, и протекал сладостными каплями наружу... Еще, еще немножко, еще совсем чуть-чуть — и...

      — ААААААААА!!! — Шар вдруг взорвался, испепелив ее внутри, и багровая Рэйчел вцепилась ногтями в рубашку Дэйва, раздирая ее на клочки. Глаза ее выкатились так, что Дэйв испугался и кончил не сразу.

     «Под Ларри ты так не кончала... Я знаю это, как знаю то, что вытащил тебя из ада», думал он, содрогаясь от ее воплей. Нежная длинноногая Рэйчел превращалась в оргазме в дикую тигрицу, выламывая член Дэйва осатаневшими бедрами. Наконец Дэйв не выдержал — и извергнулся в нее, заорав, как бизон. «Наконец-то!...» — хрипел и смеялся он, впрыскивая в Рэйчел молнии жидкого огня. Он наслаждался этим оплодотворением, как самым вожделенным счастьем на земле; он целовал обезумевшую Рэйчел и думал, как его семя растекается по ее лону, рождая новую жизнь. Впервые мысли о потомстве доставили ему жгучее наслаждение, и он впрыскивал в Рэйчел струю за струей, пока сам не растекся по ней мягкой, опустошенной массой...

     ***

     Рано утром Дэйв выехал из мотеля, строго-настрого наказав сонной Рэйчел не выходить из комнаты, пока он не вернется. Он сказал ей, что у него срочное дело на отдаленном ранчо Эль Пуэрта, и ей придется ждать его до глубокой ночи.

     Рэйчел снова плакала, просилась с ним, не отпускала его — но он все-таки уехал. Вернулся он за полночь — и сразу впился губами в Рэйчел, повисшую у него на шее. Через минуту он уже сновал в ней, как маховик, через пять минут впрыскивал в нее новые реки семени, — а через десять они спали, прижавшись друг к другу и забыв разлепить гениталии.

     ... Наутро за завтраком все тот же мексиканец говорил своему другу:

      — Слыхал новости? Вчера остроголовые хотели утопить в своей трясине очередного индейца, и гать, которую они построили над топью, ни с того ни с сего рухнула! Двое увязли насмерть; среди них — сам старик Хэвисайд, да провалится его душа прямо в ад... Весь Фэйксвилл стоит на ушах. А индеец сбежал!... Так мало того: в тот же день Хэвисайд-младший срал в сортире, и под ним рухнули доски! Поплавал там, нахлебался дерьма, как мы с тобой вермута... Едва не утоп. Спасибо, слуги услыхали... Говорил я — быть вендетте! Только непонятно, как старый еврей утворил все это...

      — Боже мой! Ларри!... — прошептала Рэйчел, взглянув на Дэйва.

      — Ларри? Какой еще Ларри? Почему это моя невеста думает о каком-то Ларри? — картинно зашумел Дэйв, и Рэйчел опустила взгляд на тарелку, занявшись бараниной.