Было это десять лет назад. В ту пору я обретался беспризорником в трущобах Космополиса. Родителей моих пристрелили в уличных боях, и жизнь моя была гадкой, как мусорный бак, под которым я жил.

     По задворкам Космополиса ходит много странных баек... Одна из них въелась в мою бедовую голову настолько, что стала навязчивой идеей. Во сне и наяву я думал о том, как доберусь к далекой планете на краю Галактики, наберу живой воды из чудесного источника и смогу воскресить своих родителей, закопанных в братской могиле на площади Трех Генералов... Где этот источник, я не знал, но свято верил в свою миссию и ни о чем другом не мог думать. А чего еще вы ожидали от мальчишки тринадцати лет?

     К краю галактики ходил космолет. Билет на него стоил столько, сколько нам, беспризорникам, не снилось даже после сытных обедов, и я вознамерился проникнуть на него зайцем. Дважды меня ловили, били, я сидел в участке, мыл копам унитазы... а на третий раз все вышло иначе.

     Мне удалось тогда прорваться сквозь пропускной пункт. За мной гнались два копа... Я бежал и думал о молодой женщине с печальными глазами, которую видел в вестибюле космопорта. Она ела пирожное и дала мне половинку. Не швырнула, как собаке, а дала так, будто я был ее младший брат или племянник. Пирожное было с ананасами... «Бывает же такая красота», думал я, вспоминая тонкую, высокую фигурку с золотистыми локонами до пояса. «Что она подумает, если узнает, что меня поймали»?

     Я хотел пробраться в багажный отсек, но заблудился и прибежал, как потом выяснилось, к каютам первого класса. Мне уже наступали на пятки, впереди меня ждал стюард, расставивший руки... и вдруг я увидел ЕЕ.

     Она стояла в дверях каюты и смотрела на меня. Я бежал, как оглашенный, мимо — но она вдруг поймала меня, втащила к себе в каюту и захлопнула дверь, которая немедленно затряслась от грохота.

      — Госпожа, откройте! Откройте немедленно! В вашей каюте преступник! — орали копы, а девушка подтащила меня к столу, сунула какую-то бумажку, ручку и шепнула: «Пиши свою фамилию. Вот здесь. Быстро!»

     Ничего не соображая, я сделал, как она сказала. Незнакомка схватила эту бумажку, подошла к содрогающейся двери, открыла ее...
 — В чем дело? Вот наш билет.
 — Как? Но госпожа... этот мальчишка пробежал через пропускной пункт...
 — Он опоздал. Что, теперь его нужно казнить?

     Девушка говорила спокойно, хоть я и видел, как она волновалась. Мой ум отказывался принимать то, что произошло. «Она подарила мне билет? Почему?»

     Вскоре копы ушли, девушка захлопнула дверь — и мы остались наедине. Она смотрела на меня с любопытством, а я чем дальше, тем больше терялся от ее взгляда и ее красоты.

     В ней было что-то странное, какой-то икс, загадка... Я почувствовал эту странность еще тогда — когда угощался ее пирожным и впервые заглянул ей в глаза. Впрочем, в те времена любая красавица была для меня иксом и загадкой.

     Она была высокой, выше меня на две или три головы — ну, я ведь тогда был сущим карапетом, метр с кепкой. Одета она была в дорогую черную накидку, по которой струился золотистый поток волос, сверкающий, как голограмма. Лицо ее, каким я увидел его в тот момент, и сейчас стоит в глазах у меня: удлиненное, с тонким носом и большими печальными глазами, с маленьким, нежным ртом и густыми ресницами, такими пушистыми, что они казались тычинками какого-то невиданного цветка.

     И грудь, и фигура ее... ну, вы понимаете меня. Она была самой настоящей сексбомбой, взрослой и цветущей, как на журналах, которые мы, мальчишки, бережно подбирали на мусорниках. От близости такого существа у меня перехватило дыхание.

     Минуту или больше мы смотрели друг на друга. Затем она спросила:
 — Ну? Теперь все в порядке?
 — Зачем вы... зачем ты сделала это?
 — А что, не надо было? Лучше, чтобы тебя сожрали эти бульдоги?
 — Бульдоги? Какие такие бульдоги?
 — Не важно. Которые очень сильно кусаются. Садись.

     Она мягко надавила мне на плечо, и я сел на койку, а она — напротив меня. От нее струился тонкий, щемящий аромат духов, и я вдруг понял, что от меня воняет мусорником. Я покраснел, а она сказала мне:
 — Просто я поняла, что тебе нужно лететь. ОЧЕНЬ нужно. Я правильно поняла? Вот и все. У меня как раз был лишний билет...
 — А как же твой... попутчик? Я же на его место?..
 — Нет никакого попутчика. Просто я люблю летать одна, вот и все. Я купила всю каюту, а потом увидела тебя. Ты скажи лучше, как тебя зовут? Меня — Аннабель. Зови меня Анни...
 — А меня Горгодамбор! — гордо изрек я и, увидев, как вытянулось лицо Анни, поспешно добавил: — Зови меня Гор.
 — Ну, вот и познакомились, — улыбнулась Анни. — Здравствуй, Гор!
 — Привет, Анни! А почему ты вот так просто впустила меня? Ты же не знаешь меня! Вдруг я что-то плохое сделал, и убегаю? Вдруг я вор? Тебя могут посадить за то, что ты со мной? — затараторил я.
 — В самом деле, — почти серьезно сказала она, — вдруг у тебя за пазухой чемодан с бриллиантами?

     Ее губы вдруг растянулись в улыбку, и мы оба прыснули.

      — Просто я видела твое лицо. Еще там, в космопорте. Мне кажется, ты парень что надо. Не из тех, кто может делать всякие гадости. Может, я и ошибаюсь, — хотя вообще я редко ошибаюсь.

     Она уже была моим кумиром, и я доверял ей, как никогда и никому, кроме мамы. Захлебываясь от благодарности, я рассказал ей свою заветную тайну — о живой воде, которая оживит моих родителей.

     Анни слушала меня, и лицо ее делалось все печальнее. Дослушав меня до конца, она сказала, глядя мне в глаза:
 — Гор, тебя обманули. Нет никакой живой воды. Это сказка.
 — Нет! Ты врешь! — задохнулся я.
 — Не вру, Гор. Это тебе наврали. Нельзя оживить тех, кто умер. Я ЗНАЮ это.
 — Нет! Врешь! Я оживлю маму и папу! Я найду живую воду! Ты врешь! — кричал я. Анни серьезно и печально смотрела на меня, затем встала — и вдруг взяла меня за руку:
 — А ну пойдем...
 — Куда? Я не пойду! Куда ты тащишь меня? — орал и упирался я. Анни вела меня в какую-то комнату, примыкающую к каюте. Она была сильной, как сам черт, и я волочился за ней, как когда-то — за мамой.

     Комната оказалась душевой. Не обращая никакого внимания на мои вопли, Анни принялась раздевать меня. Я орал и брыкался, как дикий жеребец, но Анни распаковывала меня властно и заботливо, и вскоре я подчинился ей, подвывая от обиды. Минута — и Анни стащила с меня штаны вместе с трусами. Я остался голым. Маленьким, голым, вонючим карапузом — на глазах у прекрасной женщины...

     Кроме всего прочего, мне было ужасно стыдно. И за вонь, и за голый писюн, вскочивший на глазах у Анни, как пушка. Ни одна женщина еще не видела меня голым. И я не видел голых женщин — только на картинках...

     Анни включила душ.
 — А теперь отвернись, — сказала она, потянув с себя накидку. Сердце мое замерло...
 — Да? А ты не отворачивалась, между прочим! Кто тебе разрешил раздевать меня? Вот и я не буду отворачиваться! Не буду! Буду смотреть! — кричал я, все-таки повернувшись к стене.
 — Я отворачивалась, — возражала она, шурша одеждой. — Я смотрела только... в общем, ТУДА я не смотрела. Так что все по-честному. Не подглядывай! — сказала она, заметив, как косятся мои глаза. — А ну давай-ка!..

     Она толкнула меня под душ. Горячие струйки потекли по мне, оглушили, одурманили, проникли в меня, растворились в сердце... А тут еще Анни, большая, голая, взяла мыло, губку — и стала мылить меня своими заботливыми руками. Нежно, тщательно, как когда-то мама...

     Я косился на розовую наготу, распахнутую передо мной, и тихонько подвывал. Мне было и стыдно,...

  и сладко, и тоскливо-приятно. Никогда еще я не купался в такой нежности...
 — Не получилось не смотреть, да? — укоризненно говорила Анни, намыливая мне голову. — А мне, между прочим, тоже стыдно. Думаешь, я часто вот так вот — мою мальчиков? Волчонок ты! Волчонок Гор! — Она вдруг поцеловала меня в мыльный лоб, и я, растаяв от счастья, смотрел на нее сквозь слезы.
 — Почему волчонок?
 — Потому что! Серый и зубастый! — Анни улыбнулась и мазнула мне нос мылом; я рассмеялся, мазнул ее — и через минуту мы плескались, боролись и смеялись, как маленькие дети.

     Мне казалось, что все это — сон, который вот-вот оборвется, и я снова проснусь на мусорнике... Аннабель была, как голые сексбомбы в журналах, и еще в тысячу раз красивее. Мокрое тело ее было мягким, упругим, и трогать его, тискать, валить, тереться об него было так здорово, что я захлебывался от восторга. Ее большие пухлые сиськи, настоящие, взрослые, упругие, с тугими сосками торчком, сводили меня с ума, а плавные изгибы ее тела бередили во мне тоску, щемящую, как боль.

     Я старался не смотреть на темный холмик между ее ног: всякий раз, когда мой взгляд падал ТУДА — в сердце вонзалась стыдная игла... Писюн мой постепенно наливался тугой силой, невыносимо-сладкой, как щекотка. И когда Анни бесцеремонно взялась мылить его — он вдруг вздыбился, напрягся, и...

      — Неееееееет!..

     Я стонал, умирая от сладкой боли; между ног у меня все рвалось и горело, и писюн мой плевался белыми плевками, пачкая Аннину руку, тщательно мылившую мне яйца и задницу...

      — Вот ты какой, северный олень, — удивлялась Анни. — Ну что ж это такое? — И она вдруг прижала меня к себе. Я повис на ней, обхватив ее обеими руками, а она обняла меня и гладила мне голову, спину и попу. Легкие струйки щекотали нас, стекая по мыльным телам... Меня наполняло сладкое Ничто, я не мог ни говорить, ни даже думать — и только бодал носом упругие Аннины сиськи, зарываясь в ложбинку между ними и впитывая тепло ее тела.

     Внезапно меня охватил жгучий порыв благодарности. Мне захотелось сделать Анни что-нибудь очень хорошее, чтобы она была так же счастлива, как я. Я спросил ее:
 — Можно, я помою тебе голову?
 — Можно, — рассмеялась Анни, села передо мной на корточки, и я стал нежно мылить ее роскошную шевелюру, потемневшую от воды. Волосы ее, волнистые на кончиках, распрямились и падали тяжелым золотом ей на грудь и на плечи. Месить в них густую пену было так приятно, что я сам растекался внутри, как шампунь.

     Анни сидела передо мной и смотрела на меня. Ноги ее были раздвинуты, и я видел розовую пещерку и складочки, похожие на лепестки роз... От этой тайны, такой близкой и доступной, у меня перехватило дыхание; писюн мой снова стал набухать, и я мылил Анни нежно, как только мог. Она печально улыбалась мне...

     Внезапно я вспомнил:
 — Странно, почему мы еще не взлетели?
 — Мы уже давно взлетели, Гор, — сказала Анни, густо вымазанная пеной. — Мы за десятки парсеков от твоей планеты...

     ***

     Проснулся я оттого, что замерз. Грудь мне давила какая-то тяжесть: кутаясь в одеяло, я понял, что кто-то накрыл меня еще одним. «Анни?» Открыв глаза, я осмотрелся. Ее не было... Разум подавил мгновенную тревогу («куда она денется? в космолете-то?»), и я снова зажмурился, зарываясь в одеяла.

     Анни, думал я... Вот удивительно: моя мечта оказалась блефом, я зря проник сюда, зря поперся на другой край Галактики — но мне не было грустно. Наоборот — на душе было светло, как никогда. Анни... Нет, не зря я здесь. Мы знакомы всего несколько часов, и вот уже она — мой лучший друг. Она мне — как мама, или как старшая сестра. Всю жизнь я мечтал иметь сестру... Она добрая, славная, она понимает меня, и она красивая, красивая, как богиня... От ее красоты хочется кричать. И имя у нее красивое, как она: «Аннабель»... Она моя королева, я готов целовать ей руки, я готов сделать для нее все, что она пожелает. Анни...

      — Замерз, волчонок Гор? Вот уж действительно — волчий холод. Экипаж, как всегда, экономит энергию на пассажирах. Обычая история...
 — Это ты укрыла меня?
 — Нет, волшебник Мерлин... А ну-ка вставай, пойдем завтракать! — подмигнула мне Анни, входя в каюту.

     На ней был спортивный костюм — такой же, как и на мне. Вчера, после купания, мы одели два одинаковых костюма из ее запасов (мое старое обмундирование кануло в аннигилятор) — только на мне он висел мешком, а ее облегал так, что вся ее умопомрачительная фигура трепетала, как натянутая струна.
 — Можно, я всем буду говорить, что я твой брат? — спросил я.
 — А я уже сама всем так говорю!

     Я просиял, и мы продефилировали в буфет, взявшись за руки. Это была парочка что надо: высокая, сексуальная Аннабель, притягивающая мужские взгляды, как магнит, и я — гордый шкет, едва достающий ей до груди.

     После завтрака Анни сказала:
 — Скоро мы прибываем на Друэру. Стоим там целых шесть часов. Как раз успеем купить тебе одежду... Не собиралась я выходить на Друэре, честно говоря... но не ходить же тебе, как коту в мешке!
 — Давай я сам выйду и куплю все, что надо! А потом тебе отдам деньги, когда заработаю!
 — Нет, волчонок, — Анни печально улыбнулась, — тебя одного я не отпущу. Ты сильный и ловкий, — продолжала она, предвосхищая бунт, — но мне так будет спокойнее. Ты же знаешь, как женщины любят волноваться, — улыбнулась она мне, и я снисходительно кивнул. Мне было приятно, что она волнуется за меня.

     Друэра оказалась волшебным миром, окутанным голубым мерцанием. Вокруг высились горы, сделанные будто из драгоценных камней, и причудливые высотки, уходящие в голубой туман. Восхищенно оглядываясь, я шел за Анни. Мы вошли в магазин...

     Все, что было дальше, я помню, как ускоренную съемку. Нас вдруг окружили какие-то люди. Анни выхватила пистолет, но его тут же выбили у нее из рук, и он вылетел в дальний угол. Анни вскрикнула; потеряв голову, я ринулся в бой, но получил в грудь и отлетел прочь, задыхаясь от удара и от ярости. Помню крик Анни — длинную фразу на незнакомом языке... Пока я корчился в углу, ее вывели из магазина.

     И тут я увидел пистолет. Потом, когда я вспоминал эту историю — думал: ничего себе, у нежной Аннабель боевой бластер! — а тогда было не до размышлений. Когда-то старый Хропп подарил мне термопушку, и я здорово наловчился стрелять. Жаль, ее отобрали копы... Преодолевая удушье, я встал, подобрал пистолет — и выскочил наружу.

     Прямо передо мной взлетал гравифлаер. Я вскинул ствол... В моей голове звучал голос Хроппа: «Видишь эти выступы по бокам? Это гравибаки. Вот в них и целься, тогда флаер просто упадет вниз...» Ни о чем не думая, я прицелился и нажал на курок. Ррраз, и еще, и еще! Мелькнули зеленые молнии, флаер дернулся — и с грохотом свалился на землю.

     Я подбежал к нему. От флаера отвалилась дверца, и оттуда выскочил, прихрамывая, один из похитителей...

      — Стой, стрелять буду! — Я стал, помня инструкции Хроппа, к стене, направив пистолет на мерзавца. — Отпустите Анни! Немедленно! Всех перебью, как крыс! Всех перебью! Отпустите Анни! — орал я. Похититель замер, не решаясь шевельнуться.

     Из флаера раздалась непонятная фраза. Там сидели четверо, и между ними — Анни. «Только бы не промахнуться», думал я — и вместо ответа выстрелил по ноге крайнего из бандитов. Раздался страшный вопль, и я с ужасом увидел, что ноги больше нет. Бандит завалился набок...

      — Всех перебью! Отпустите Анни! — Голос мой срывался на визг, и я старался унять дрожь в руках. — Ну!!!

     Бандиты зашевелились, и из флаера вышла Анни.

      — Беги! Скорей, скорей!... 

      — кричал я, но Анни подбежала ко мне и схватила меня за руку.
 — Ни с места! Шевельнетесь — поджарю всех! Всех сразу! — кричал я, отступая назад. Вокруг собралась толпа. Я знал, что толпу нужно расположить на свою сторону, и крикнул, показывая пальцем на флаер:
 — Они сволочи! Они похитили Анни! Они хотели ее убить! Крысиное отродье, я вам еще припомню! — крикнул я флаеру. — Гады! Убийцы! Дерьмо собачье!

     Я знал, что меня не понимают, но мой обличительный визг возымел действие: толпа грозно загудела и подкатилась к флаеру. Оттуда сверкнули зеленые молнии, и смельчаки остановились, выкрикивая местные проклятия.

      — Бежим в космолет. Полиция не может трогать пассажиров. Никто не может. Бежим! — шепнула Анни, и мы побежали. Нас никто не преследовал, но, войдя в космолет, мы услыхали сзади чьи-то визгливые голоса.

      — Кажется, мы вовремя. Уфффф, — вздхнула Анни, когда захлопнулась дверь каюты, и вдруг прижала меня к себе. — Гор, волчонок мой... Как мне благодарить тебя?

     Но я молча обнимал ее и тыкался ей в грудь... Через какое-то время я спросил ее:

      — Кто эти люди? Ты расскажешь мне?
 — Я не могу, волчонок. Тебе нельзя знать это.
 — Как?! — От внезапной обиды я даже подскочил. — Я же тебе все рассказал?
 — Я не могу, волчонок, не могу, понимаешь? Это не моя тайна. Ну, не дуйся на меня, пожалуйста!..

     Но я обиделся и залез на свою койку. Мне было горько, как никогда: я спас ей жизнь, я так радовался, что она жива-невредима — а она... Анни присела рядом и шептала:
 — Гор, пойми, я просто не хочу впутывать тебя в это дело. Ты маленький, у тебя вся жизнь впереди...
 — Я маленький? Я — маленький?! А ты... тоже мне, старуха нашлась! Тебе еще в школе сидеть надо! Сколько, вот скажи, сколько тебе лет?
 — Много, — сказала Анни. — Больше, чем ты думаешь. Волчонок, ты простил меня?

     Но я мстительно молчал. Анни, вздохнув, встала с моей полки и легла на свою. Мы молчали в темноте... Вскоре мои веки отяжелели, и я заснул.

     Проснулся я оттого, что чихнул. Снова был зверский холод, и я попытался закутаться, удерживая остатки тепла.

      — Волчонок! Тебе холодно? — раздался голос Анни. Я хотел было ответить, но вспомнив, что в обиде на нее, промолчал.
 — Волчонок?... — Какое-то время Анни прислушивалась к тишине, затем я услышал, как она слезает с койки, идет ко мне...
 — Двигайся! — Она села на мою койку. Я не шевелился, хоть внутри у меня все замерло. — Двигайся! Вместе теплее. Поместимся! Ну же!..

     Она толкнула меня, и я наконец подвинулся. Анни легла рядом, щекоча меня волосами, обняла, чмокнула в лоб — и накрыла нас одеялами.
 — Ну вот, теперь согреемся. Волчонок, волчоночек, иди сюда, сейчас нам тепло будет...

     Я был в растерянности. Нежность Анни дурманила меня, и мне хотелось прижаться к ней, обнять ее так же крепко, как она меня, ткнуться ей в шею, в волосы... Но я помнил, как она обидела меня, и бычился. Тело у меня было, как коряга — твердое и неподатливое. К тому же мне было действительно холодно, я не мог согреться и дрожал...

      — Нет, так мы не согреемся, — сказала Анни. — А ну-ка... — Она встала, откинув одеяла, и я услышал шуршание. Что она делает?

      — Эээ! И так холодно! Ты что?

     Пытаясь нащупать одеяла, я включил свет. И обомлел: Анни, голая по пояс, снимала с себя штаны. Ее волосы рассыпались по плечам, по спине и падали вниз золотистыми каскадами, а нежные ее сиськи свисали, как два драгоценных шара. Оставшись совсем голой, она выпрямилась и посмотрела на меня, щурясь на свет:
 — Ну, чего ты на меня смотришь? Не смотри на меня так... Сейчас прижмемся друг к дружке — мигом согреемся. Чего застыл, волчонок? Давай — раздевайся, раздевайся! — И она нагнулась ко мне, свесив пухлые шары грудей, и стала расстегивать мне костюм. Ее волосы падали мне на лицо и щекотали его... — Давай, давай, шевелись, помогай мне!

     Она стянула с меня курточку; затем я почувствовал ее нежные руки у себя на бедрах, почувствовал, как с меня сползают штаны...

     Через секунду я был голый, как и она. Томительный стыд, холодяще-сладкий, как мятная конфета, разлился во мне...

      — А теперь... — Анни нырнула в постель, сгребла меня, прижала к себе, закуталась в одеяла... Ее руки обнимали меня за плечи и за попу; я вдавливался всем телом в ее теплую наготу — и чувствовал, как в горле у меня набухает горько-сладкий комок. Меня накрыла волна умиления, такая нежная и пронзительная, что я обнял Анни крепко, до хруста, и зарылся в ее волосы, как когда-то — в мамины...

     Мы лежали, сжавшись голыми телами, и сопели друг другу в уши. Тепло пульсировало в наших телах, расплываясь по ним томительными волнами. Мой писюн снова ныл, и я вдавливал его в теплый Аннин живот. Мне было хорошо, как никогда; хотелось влезть внутрь Анни, раствориться в ней, как в большом теплом океане...

      — Ну что, согрелся, волчонок? Или еще мерзнешь? — Анни покрепче прижала меня к себе, приподняла голову — и стала целовать, щекоча волосами. Я закрыл глаза... Меня никто не целовал уже много лет. Аннины губы нежно-нежно бегали по моему лицу, глазам, ушам, и я сопел, растворяясь в ее ласке, как в кипятке. Голое тело ее терлось об меня, и мне казалось, что я таю в сладком сиропе...

     Вдруг Анни приподнялась. Я открыл глаза — и увидел перед собой розовое тело, освещенное слабым светом, золотистый каскад волос, в котором играли отблески лампы, и глаза, большие и сумасшедшие...

      — Волчонок!... Тебе нравится?
 — Да... — прошептал я.
 — Еще хочешь?
 — Хочуууу!..

     И Анни припала ко мне с новой силой. Она лизала меня, как кошка, бодала меня сиськами, постепенно забираясь на меня верхом. Я задыхался от блаженства...

     Прошло минут пять — и мы лизались так, что койка ходила ходуном. Нам уже давно не было холодно. Лица наши были мокрыми: мы облизывали друг друга, как ошалевшие котята, распаляясь с каждой секундой, и обнимались до хруста в костях. Не соображая, что делаю, я хватал Анни за сиськи и мял их, а она подвывала, выгибала спину и закатывала глаза. Ее длинные ноги обхватывали меня, а я бессознательно вдавливался писюном в упругую плоть. Одеяла давно были на полу — а мы возились, тискались и катались по узкой койке, мучая друг друга буйными ласками...

     Анни вдруг оседлала меня, и я почувствовал, как мой писюн провалился в сладкий сироп. Она хватила ртом воздух, сверкнула мне сумасшедшим взглядом — и снова прильнула ко мне, вылизывая мне губы и шепча — «волчонок, волчоночек, прости меня, прости, прости, прости...» С каждым «прости» она подпрыгивала на мне, насаживаясь все плотнее на мой писюн, а я бессознательно держал ее за бедра, вдавливая в себя.

     Я едва понимал, что мы делаем. Тогда был всего год, как я стал засматриваться на девочек и мучить свой писюн, обложившись рваными журналами... Я никогда не думал, что ЭТО случится так скоро, и с такой женщиной, как Аннабель. Ее роскошное тело было тогда моим — и я ел его губами, лизал, тискал, терзал, мял, обнимал так же отчаянно, как и она меня. Но самое невероятное было ТАМ, в самых стыдных наших местах, где писюн обтекался нежной мякотью... Не прерывая ласк, Анни скакала на мне все яростнее, — а я обвил ей шею руками и присосался к ее губам. Ее язык вымывал мне рот сладкой патокой, и я тонул в ее волосах, шелковых, пахнущих духами...

     Наши бедра двигались ритмично, слаженно, будто мы долго тренировались перед этим. Я даже не думал о том, что надо делать — все получалось само собой. Я чувствовал, как нас несет к какой-то пропасти, сладкой и страшной, и боялся ее — но деваться было некуда, Анни не давала мне ни секунды передышки, безумный ритм все ускорялся, язык ее все требовательнее проникал в меня... Помню, я успел подумать: как забавно мы смотримся со стороны — кричим, воем, хрюкаем, кусаемся...

     И тут Анни пронзительно завизжала, глаза ее закатились — и мой мозг отключился. Нас обожгло единое солнце, и мы перестали быть людьми.

     Сколько это длилось — не знаю. Наверное, вечность. Мы переселились в огонь, купались в нем, и он был холодным и сладким, как смертельная щекотка. Описывать бесполезно: в языке нет слов для ЭТОГО...

     Когда все кончилось — мы долго еще стонали, выпуская из себя остатки жара, и растворялись в сладкой нирване, теряя вес и самих себя.

     Продолжение следует.

     Пишите отзывы: [email protected]