... I close thee, my beloved, in my heart — Conceal thy memory in my inner sanctum... Theatre of Tragedy, 1995... Город плавился в летней жаре. Выцветшее небо нависало над ним глубоким колпаком, а яростное солнце безжалостно выжигало любое проявление активности. Даже вездесущие мухи лениво ползали в тенечке, не в силах развернуть крылья. Столбик термометра дополз до 35 градусов и, похоже, не собирался останавливаться на достигнутом. Выход из прохладного офиса на улицу был аналогичен попаданию в раскаленную домну. Марево плыло над асфальтом, в неподвижном воздухе безжизненно висели листья деревьев. Лишь одна мысль оставалась в голове у прохожих — сегодня пятница, скорее домой, под холодный душ...

     ... Я бесцельно стоял на остановке. Домой ехать совершенно не хотелось, нечего там мне делать, в душной и жаркой квартире, в мареве одинокого вечера. Желание куда-то идти и что-то делать тоже отсутствовало напрочь. Я стоял в призрачной иллюзии тени, что дарил козырек остановки. Голова после рабочего дня была ватной, хотелось лечь и тихо умереть... Подошел автобус. И, хотя он ехал совсем в другую сторону, я медленно поднялся по ступенькам в жаркий салон. Открытые окна создавали иллюзию прохлады, но лишь на время движения.

     Народу было мало. Она сидела у окна, да еще на солнечной стороне. Не удивительно, что ее разморило и укачало. Ее голова медленно покачивалась, балансируя на грани сна и яви, глаза были закрыты. Я сел рядом, с интересом разглядывая полууснувшую девушку. Строгий костюм цвета морского песка, говорил о достатке и хорошей работе, однако отсутствие макияжа, полное, даже ногти были ненакрашены, заставило меня задуматься, кем же она работает. Или где учится. Странное направление мыслей в 35-градусную жару.

     Автобус плавно покачнулся, входя в поворот, и девушка мягко завалилась прямо на меня. Она испуганно открыла глаза, недоуменно оглянулась, открыла рот, чтобы извиниться или вскрикнуть...

     ... Я утонул в ее глазах. Они были странного цвета, не синие, не серые, нечто среднее. Луч солнца скользнул по ее лицу, пробившись сквозь запыленное стекло автобуса, заставив затанцевать искорки золота в глубине ее зрачков. Ее взгляд, полусонный, разморенный, скользнул по моему лицу, остановился... Я смотрел в ее зрачки и видел как исчезает из них марево легкого сна, как мелькают в них искорки. Мы смотрели друг другу в глаза всего несколько секунд, показавшиеся мне вечностью...

     ... Я не знаю, что подумала она. Ее глаза снова подернулись дымкой сна, и она тихо сказала:

      — — Можно я посплю на твоем плече?

     Я осторожно протянул свою руку за ее спиной и слегка приобнял за плечи, удивляясь своему состоянию. Время остановилось и мир перестал существовать. Осталась только эта странная девушка, уютно устроившаяся на моем плече и тихонько посапывающая в призрачном автобусном сне. Я наклонился к ее уху и прошептал:

      — — Где тебя разбудить?

     Еле разборчивое движение ее губ. Призрак слов «до конца...». И осталась только она, спящая на моем плече, мягкое покачивание автобуса, шелковистость ее волос, вьющихся в сиянии солнца. Она спала, и весь мир вокруг остановился и замер в жарком мареве пятничного вечера...

     Конечная остановка. Автобус остановился, устало фыркнув компрессорами, открыл двери. Я тихонько взял ее на руки. Она была легкой, словно пух.

      — — Куда тебя нести, малыш?

     Ее руки доверчиво обняли мою шею, глаза по прежнему были закрыты. Еле слышное движение губ, призрак шепота на ухо — адрес.

     Я нес ее по улице, не чувствуя веса, ощущая ее дыхание на своей шее. Люди смотрели на нас, оборачивались вслед. Солнце плыло в серо-синем шелке неба.

     Стандартная пятиэтажная «хрущевка». Ее дом. Ее подъезд. Я поднялся по ступеням, держа ее на руках. Она спала.

     Дверь ее квартиры, обитая коричневым дермантином. Я присел рядом. Она уютно свернулась клубочком в моих объятиях.

      — — Мы пришли, малыш. — шепнул я ей на ушко.

     Не знаю, почему я назвал ее так. Она никак не была похожа на малыша. Почти с меня ростом, стройная. Со странными глазами, в которых я смог утонуть.

     В подъезде было чуть попрохладнее, чем на улице. Наверное поэтому она открыла глаза и улыбнулась, глядя на меня снизу вверх, доверчиво.

      — — Спасибо, — тихо сказала она, не шепнула, а именно сказала. Достала из кармана ключи, потянулась, чтобы открыть дверь.

     Трудно открывать дверь, сидя у кого-то на коленях. Я отпустил ее.

     Она распахнула дверь, помедлила на пороге. Обернулась, обдав меня волной своего взгляда. Слова были не нужны.

     Ее рука, тонкая и изящная, потянулась к моей щеке. Кончики пальцев нежно скользнули по моей коже. А ее взгляд вновь поглотил меня с головой.

     В мире больше ничего не было, только ее глаза.

     «Идем...» — сказали ее глаза. Сказали сами, без помощи ее губ или языка.

     Я не знаю, как мы оказались в ее квартире. Я смотрел только на нее. Она сняла туфельки и взяла меня за руку.

     В комнате было прохладно и полутемно за плотными шторами. Да и солнце светило в другую сторону. Все форточки были открыты.

     Она подошла ко мне вплотную. Стоя посередине комнаты, мы смотрели друг на друга. Овал ее лица, припухлость губ. Стройность талии, упругость груди. Изящество ног. Прохлада ласки тонких рук, скользящих по моим плечам. И марево глаз.

     Ее губы коснулись моих. Я ответил на ее поцелуй. Она закрыла глаза.

     «Спасибо...» — сказала она тихонько. — «спасибо... Ты не обнял меня, не начал тискать... Ты донес меня до дома. Спасибо.»

     Ее блузка упала на пол. Соски ее грудей коснулись моей рубашки.

     «Ты... Ты выполнишь мою просьбу?» — умоляюще прошептали ее губы рядом с моими.

     «Да, малыш.» — ответил я. — «Я сделаю все, что ты скажешь...»

     «Помоги мне...» — ее шепот в полутьме комнаты за плотными шторами. — «Я не знаю, как тебе это объяснить...»

     «Все, что захочешь. Все, как захочешь.» — слова-призраки, из губ в губы.

     «Я не знаю... Я лучше сделаю...»

     Ее руки усадили меня на кровать. Ее фигура плавно изогнулась передо мной, сбрасывая на пол юбку.

     Она была прекрасна, как богиня. Стройное тело, матовая кожа. Она нагнулась ко мне.

     Ее руки волшебными бабочками порхали надо мной. Одежда слетела на пол. Кончики ее пальцев прошлись по моей коже барабанными палочками...

     ... А потом она вытащила из себя странную штуку. Она стояла передо мной, слегка разведя ноги и тянула за тонкую веревочку. И из нее вылезло это устройство.

     ... Наверное, она думала, что я засмеюсь. Или сморщусь от отвращения. Признаться кому-нибудь, что постоянно носишь в себе вибратор... Она была красная, когда подняла на меня свои волшебные глаза.

     Но я просто смотрел на нее. Все, что она делала, было правильным в моих глазах.

     И тогда она прижалась ко мне, жадно поглотила мой член своим влажным лоном, жарко и бессвязно зашептала на ухо:

      — — Почувствовать живое внутри... Настоящее... Почувствовать мужчину... Ты можешь подарить мне это?... Просто чувствовать... не трахаться, не заниматься любовью... Просто чувствовать друг друга...

     Она прятала свои глаза на моей груди, а где-то глубоко внутри нее бился пульс.

     Я обнял ее. Прижался к ней. Зарылся лицом в ее волосы. Вдохнул ее запах.

     «Милая моя малыш...» — прошептал я. — «Все, что ты захочешь...»

     Мы замерли. Чувствовать друг друга каждой клеточкой кожи. Чувствовать нежность рук. Чувствовать твердость сосков. Чувствовать влажность лона.

     Изгиб ее ног вокруг моих бедер. Складочки ее животика над моим. Упругость ее груди, слегка качающейся передо мной. Блеск ее глаз.

     Ее запах.

     Ее глаза.

     Ее кожа.

     Ее лоно.

     Время остановило свой бег. Мы замерли на краю вечности, соединившись в единое целое. Два существа, слившихся в одно.

     Тишина ...

 

     дыхания. Безмолвие вечера, падающего во тьму ночи.

     Легкая дрожь пробежала по ее телу. Я погладил ее по голове. Я не сразу понял, что она плачет.

      — — Что с тобой, милая? — моя ладонь скользнула по ее волосам. — Не плачь...

     Она плакала на моей груди, выплескивая из себя всю тоску одиночества, всю скопившуюся внутри боль. Все непонимание мира. Она отторгала от себя все нескромно-похотливые взгляды, что были брошены на нее когда-либо. Она плакала, обнаженная, в моих объятиях, и я гладил ее по голове, давая выговориться. Облегчить боль.

     Она плакала, а ее руки скользили по моим плечам, прижимая меня к ней. Она плакала, словно маленький испуганный зверек, нашедший укромное место. Она плакала и прижималась ко мне все плотнее.

     Поток бессвязных слов. Шепот в наступившей ночи. Горечь слез на губах.

     Не знаю, сколько прошло времени, пока она плакала на моей груди. Она плакала, и я чувствовал, как ее лоно судорожно сжималось вокруг меня, словно боясь, что я исчезну, выйду из нее, испарюсь. Я гладил ее по голове, пока она не успокоилась.

     Потом мы легли, по прежнему слившись. Желания не было, было лишь чувство единения с другим существом. Милым и ласковым существом на другом краю пропасти.

     Она повернулась ко мне спиной, плотно прижавшись попкой к моему животику. Доверчиво и беззащитно свернулась клубочком в моих руках.

     «Ты только не выходи... Не бросай... Не исчезай...» — отголоски боли звучали в ее голосе. И я обнял ее. Обхватил кольцом нежности рук и теплоты ног. Ее лоно обхватило меня.

     Она так и заснула в моих объятиях. На мне и во мне. И я заснул, уткнувшись в ее волосы.

     Мир умер вокруг нас. Утро стало вечером, ночью и днем.

     Мы лежали обнаженные, слившиеся, единые, словно сиамские близнецы. Мир стал нашими чувствами.

     Время замерло бабочкой под стеклом. Во всем мире осталось только ее тело, прижавшееся ко мне. Шелест ее дыхания. Блеск ее глаз. Мы попали в вечность.

     Наверное, мы стали одним. Я помню, как мы что-то ели на кухне, все также обнаженные и единые в совокуплении чувств. Она сидела у меня на коленях, вобрав меня столь глубоко, сколько смогла, и я кормил ее. Она улыбалась и послушно жевала.

     Я помню, как ей захотелось в туалет. Но даже тогда она боялась выпускать меня. Я стоял рядом, и она держала меня рукой, словно я был последней соломинкой, удерживающей ее в этом мире. Наверное, так и было.

     Больше я ничего не помню. Только смутные отрывки каких-то действий. И постоянное ощущение единения с ней. Ее тело стало моим. Ее лоно срослось с моим стволом. Ее душа стала моей.

     Мы были единым целым все эти два дня и две ночи.

     Двое суток наслаждения чувством единения. Чувством беззащитности и защищенности.

     Двое суток ее тела, ее души...

     В понедельник утром я медленно вышел из нее. В ее глазах была боль. Ее тело безвольно поникло в складках смятых простыней.

     «Я вернусь, милая» — сказал я ей на ушко. — «Я обязательно вернусь...»

     Я не лгал ей. Мне больше не нужен был весь мир — лишь только она. Слится с ней навечно, стать одним целым, разделить с ней существование. Наверное, она не поверила мне.

     В ее глазах была боль...

     ... Когда я вернулся, она уже умерла. Зеваки у подъезда сказали мне, что она перерезала себе вены, вышла обнаженная на балкон и села умирать. В ее глазах была тоска. А окружающие смотрели на ее грудь. И только когда ее кровь стала капать вниз, вызвали «скорую».

     Только было уже поздно.

     Бабушки у подъезда говорили, что она свихнулась от жары.

     И только я знал, почему она сделала это.

     Она носила в себе вибратор, чтобы заполнить пустоту в душе. Потом появился я. И ушел. Пусть ненадолго, но для нее и минута стала вечностью.

     Она не выдержала одиночества, познав единение.

     Я даже не узнал, как ее зовут. Эту квартиру она снимала через третьи руки. Милиция отказалась со мной разговаривать.

     Мир умер вместе с ней. Расплавился в этой летней жаре.

     С тех пор я больше не смотрю ни на одну девушку. Познав столь полное единение, я медленно жду конца. Ибо половина меня уже умерла жарким летним днем на балконе пятиэтажной «хрущевки»...