— Мы познакомились в самом начале сентября, впервые встретившись в лекционной аудитории, а уже спустя несколько дней как-то очень легко и незаметно сошлись, испытывая вполне обычную — взаимную — симпатию, выражавшуюся поначалу довольно банально: мы вместе стали выходить на перекуры, рядом садились на лекциях, вместе шли в буфет или вместе, готовясь к семинарам, сидели в библиотеке... Чего-то особенного или скрыто значимого во всём этом не было — в первые дни учёбы так или иначе все друг к другу присматривались, приноравливались, и мы здесь не стали исключением.

      — Вскоре из чувства взаимной симпатии возникла вполне обычная, но еще ни к чему не обязывающая дружба, когда общаться уже хочется, но ещё — не более того, и потому, несмотря на наше сближение, ничего в наших отношениях не было такого, что могло бы свидетельствовать о грядущих метаморфозах, — не имея ни малейшего опыта однополого секса, а тем более — однополой любви, мы оба своё сближение не рассматривали с точки зрения возможного сексуального партнёрства.

      — И даже более того: самой мысли о возможности такого секса ни у Андрея, ни у меня ни разу не возникало... словом, всё у нас было, как у всех. Иногородний, я жил в общежитии, расположенном рядом с институтом, а Андрей, будучи местным, жил дома — с мамой и бабушкой.

      — Я жил дома, и Толик нередко провожал меня после занятий до остановки троллейбуса, причем каждый раз мы увлекались каким-нибудь разговором и тогда я пропускал один троллейбус за другим, не обращая на них никакого внимания, — люди, стоящие вместе с ними на остановке, уезжали, а мы всё говорили и говорили — никак не могли наговориться... Таков был, в общем и целом, расклад на конец октября, и что наша дружба превратится в любовь, а любовь станет самым настоящим счастьем, мы оба не только не знали, но даже не могли что-либо подобное предположить — никаких мыслей на этот счет у нас у обоих не было.

     Мыслей не было. А между тем... Это случилось в самом конце сентября, и случилось это для нас обоих совершенно неожиданно... да и что мы могли ожидать, не имея ни опыта, ни даже более или менее внятного — осознаваемого — интереса к однополому сексу? Мы даже никогда на эту не разговаривали. Но всё когда-нибудь случается впервые... В тот субботний вечер у Андрея никого не было дома — мама и бабушка на выходные уехали на дачу, и он пригласил меня к себе. Вечер пролетел незаметно, и когда я заикнулся о том, что уже пора мне ехать — пора возвращаться в общежитие, Андрюха предложил мне остаться у него ночевать, и это, в принципе, было вполне разумное предложение, от которого я отказываться не стал; оставаясь у Андрея ночевать, я даже предположить не мог, чем это может обернуться...

      — Как, впрочем, и я, оставляя Толика у себя на ночь, ничего такого не предполагал и уж тем более не планировал, — мы оба ни о чём таком не думали и даже не помышляли — мы были однокурсниками, были друзьями, и у нас на тот момент были самые обычные для парней нашего возраста дружеские отношения; но когда мы погасили свет и улеглись — в одну постель, потому что мне было лень раскладывать кресло и стелить для Толяна отдельно, я стал в шутку тянуть одеяло на себя, а он — на себя...

      — Никто никому не хотел уступать, и мы, смеясь и дурачась, тут же затеяли вполне невинную возню: стали толкать в темноте друг друга руками и ногами, стараясь одеяло перетянуть, и тут... то ли наш возраст был тому причиной — семнадцать лет, то ли что-то ещё, но только, к своему немалому смущению, я вдруг ощутил, что эта возня-толкотня действует на меня возбуждающе: член мой, словно проснувшись, стал стремительно наливаться в трусах упругой твёрдостью, и каждое — буквально каждое! — прикосновение к Андрею, к его разгорячённому возней телу начало отдаваться в моём собственном теле нарастающей сладостью... вдруг возникло не вполне осознаваемое, но совершенно внятное желанием что-то сделать: прижать его к себе, стиснуть, обнять, навалиться на него сверху — и это чувство, невесть откуда взявшееся, внезапно вспыхнувшее во мне, было таким неожиданным и вместе с тем таким сильным, что я на какой-то миг невольно растерялся, не зная, что мне с ним, с этим чувством, делать; член мой стоял, выпирая из трусов... может быть, во всём этом не было ничего особенного, и так происходит достаточно часто, когда парни оказываются в одной постели, но я в тот момент об этом не думал, — какое мне было дело до других парней! Возбуждённый мой член, вполне приличный для семнадцатилетнего парня — длинный и толстый, чуть изогнутый от регулярного рукоприкладства, красноречивее всяких слов свидетельствовал о том, что творилось в моей душе, и то, что творилось в моей душе, было и стыдным, и сладким одновременно, — движимый охватившим мою душу смятением, я скользнул рукой по ноге Андрея, пытаясь оттолкнуть его от себя, и ладонь моя тут же совершенно непреднамеренно — или все-таки преднамеренно? — упёрлось в выпирающий из плавок член Андрея, такой же напряженный и твёрдый, как у меня... и, еще больше смущенный, но вместе с тем и обрадованный, что с Андрюхой творится что-то похожее, я замер, не убирая ладонь с его плавок, — через ткань материи я ощущал странно возбуждающую твёрдость чужого члена, и мне хотелось сжать его, стиснуть, как это я делал с членом своим, когда бывал один... лёжа на боку лицом ко мне, Андрей не отстранялся, не делал попытку убрать мою руку, — какое-то время мы оба лежали, не шевелясь...

      — И вдруг словно что-то случилось между нами, словно что-то в нас прорвалось: под одеялом, в темноте, не думая, ч т о мы делаем и з а ч е м мы это делаем, подчиняясь необъяснимому, внезапно возникшему притяжению, мы порывисто прижались друг к другу — молча, без слов слились в объятии, страстном и сладостном... и тут же, не сдерживаясь — не удерживая себя — стали торопливо, лихорадочно ласкать друг друга, мять и тискать, задыхаясь от наслаждения, — наши руки и ноги переплелись...

      — Я легко подмял Андрея под себя, навалился на него сверху, вжал в него, тут же раздвинувшего ноги, своё объятое горячей лихорадкой тело, и он, не возражая и не пытаясь из-под меня вырваться, обхватил меня за плечи...

      — Руки мои нетерпеливо, горячо скользнули по спине Толика вниз, и — круговыми движениями ладоней я заскользил по его упругим ягодицам, одновременно сжимая и тиская их, — всё это произошло в считанные секунды.

      — Уткнувшись сопящим носом Андрею в шею, я судорожно задвигал задом — и Андрей, ничего не говоря, жарко сопя, стал тут же торопливо стягивать с меня плавки, — всё это было как в бреду; руки мои тоже скользнули вниз, и я, чуть приподняв свой уже оголённый зад, начал стягивать плавки с Андрея — его горячий напряженный член оказался в моей ладони: я легонько сдавил его, сжал, ощущая ладонью горячую твёрдость упругой плоти...

      — Полуснятые плавки мешали нам, стесняли движения, и мы, всё так же ничего не говоря друг другу, на мгновение разъединились, чтобы снять их совсем... \"Зачем... зачем мы это делаем? \» — колупнулась в моём сознании куцая мысль \"здравого смысла\», но любовный поток уже нёс нас, кружил, вертел... не было ни сил, ни желания этому потоку сопротивляться, и мы, всецело захваченные им, уже оба были во власти его обжигающего дыхания, — плавки были нами сброшены — сняты... я опрокинул Толяна на спину и, имитируя половой акт, стал с сопением ёрзать по его телу своим, приподнимая, опуская зад — судорожно сжимая ягодицы...

      — Губы его, полураскрытые и горячие, скользнули по моей щеке, на мгновение замерли, словно прицеливаясь, и в следующее мгновение Андрюха жадно впился в мой рот своим — я почувствовал, как язык Андрея скользнул по моим ...

  зубам, по внутренней стороне моих губ, вмиг набухших, налившихся сладостной истомой, и, разжимая зубы, я пропустил его язык себе в рот, — лёжа на мне, Андрей обхватил руками мою голову, губы его, обжигающе сладкие, вобрали, всосали в себя губы мои — Андрей засосал меня так, как я сам никого никогда не сосал, и мы вдруг разом провалились в жаркое неистовство бушующей в нас страсти...

      — Сколько всё это длилось — тогда, в первый раз? Пять минут? Десять? Пятнадцать? Время остановилось, как если бы его не было совсем, — спрессованные столетия бушевали в наших обнаженных телах, в наших внезапно раскрывшихся, распахнувшихся душах... наслаждение росло и росло, делалось невыносимым, мы, перекатываясь — поочерёдно оказываясь то снизу, то сверху, судорожно мяли друг друга, изнемогая и сопя, что-то шепча, бессвязное и глупое, мы бесстыдно ласкали друг друга, дрочили друг другу члены, то и дело целуя один одного взасос, — сладострастно, торопливо елозя друг на друге, мы содрогались в запредельной невыносимой сладости, вжимаясь друг в друга молодыми, полными огня голыми телами, словно стараясь, изо всех сил стараясь проникнуть один в другого, раствориться, расплавиться друг в друге и, окончательно слившись воедино, превратиться в одно целое...

      — Оргазм был настолько ярок, что я невольно всхлипнул от внезапно пронзившей меня сладости, — лёжа на Андрюхе, задыхаясь от наслаждения, я выстрелил клейкое семя между нашими мокрыми от пота животами, чувствуя, как оно стремительной лавой прокатилось внутри моего члена, освобождая моё тело от бушующего в нём огня, и почти в то же мгновение Андрей, лежавший подо мной с широко расставленными, полусогнутыми в коленях ногами, выстрелил семя своё, — тогда, в тот вечер, в тот первый раз, мы кончили практически одновременно, оргазм у обоих наступил от трения членами друг о друга, и, разом вдруг обессилев, мы оба замерли в отрезвляющем недоумении: музыка, в нас звучавшая, разом оборвалась, смолкла на самой высокой ноте — и я почувствовал, как упоительный полёт стремительно превращается в отрезвляющую приземлённость; я кончил — и мне вдруг стало отчего-то невыносимо стыдно...

      — Я кончил, и вслед за сладостью, опалившей всё моё тело, пришел отрезвляющий стыд... Наверное, если б всё это я планировал — если б к этому я стремился осознанно и целенаправленно, то и никакого стыда бы не было, но у нас всё это вышло спонтанно, совершенно неожиданно и абсолютно непреднамеренно, то есть всё это, случившееся между нами, произошло внезапно, без какой-либо внутренней подготовки к этому...

      — Всё это было похоже на временное помутнение разума... и потому, наверное, вслед за жаркой сладостью в душе вспыхнул не менее жаркий стыд, — я торопливо слез, сполз с Андрея набок, размазывая его и своё семя по своему и его животу, и в тот же миг, как ударом хлыста, меня обожгла, смяла мысль: \"зачем... зачем мы это сделали? какой позор! \» — и я, едва не застонав от стыда и отчаяния, облизал пересохшие, от неистовых поцелуев вспухшие губы; они болели...

      — \"Ни хрена себе... пошутили... \» — через силу выдавил я, боясь посмотреть Толику в глаза; он не ответил — он, не глядя на меня, торопливо натягивал плавки...

      — Откуда мне было тогда знать, что точно такое же чувство стыда тисками сдавило душу Андрея?

      — Не глядя друг на друга, мы натянули плавки. \"Я разложу тебе кресло? \» — полувопросительно пробормотал я и, не ожидая ответа, открыл дверцу шкафа, чтоб достать комплект чистого постельного белья.

      — Молча, избегая смотреть мне в глаза, Андрей разложил кресло, застелил его простыней, положил в головах подушку, а в ногах плед — и я, точно так же не глядя на него, молча улегся, никак не комментируя случившееся, — мы улеглись отдельно друг от друга, и оба — ни он, ни я — не проронили больше ни слова...

     Было слышно, как на кухне из крана капает вода, — затаившись, боясь шевельнуться, я долго лежал без сна, пытаясь осмыслить то, что так внезапно и потому совершенно непреднамеренно между нами случилось...

      — Лёжа в двух метрах от меня, Андрей тоже не шевелился, но я чувствовал, что он так же, как и я, не спит, и оттого, что мы оба молчали, на душе было совсем муторно... Я не заметил, как уснул, а утром, едва проснувшись — отказавшись от чая, избегая смотреть Андрею в глаза, я торопливо ушел.

      — А я... я заметался по квартире, терзаемый неразрешимыми, как мне тогда казалось, вопросами, — снова и снова спрашивал я себя, то подходя к окну и невидящим глазами глядя снизу вверх на голые осенние деревья, то ничком падая на диван и закрывая глаза, пытаясь сосредоточиться: \"мы кончили... кончили друг на друга, и теперь я — кто? \»

      — \"Кто я теперь? \» — спрашивал я себя в то утро! И ещё я спрашивал себя: \"Почему это случилось именно с нами? \»

      — И, спрашивая себя точно так же, я, как и Толик, точно так же не находил ответа, — в то утро мы оба не находя себе места...

      — Я не знаю, что чувствовали парни, впервые испытавшие удовольствие от однополого секса, в то время, когда такой секс однозначно рассматривался как ненормальность или даже болезнь, как позорное извращение, свидетельствующее о моральной неполноценности тех, кто совершает подобное... наверное, это было непросто: испытав удовольствие, вдруг осознать, что такое удовольствие автоматически делает тебя изгоем, извращенцем или даже преступником.

      — И ещё возникала одна проблема — быть может, самая главная: если кто-то об этом узнает, то это станет несмываемым клеймом на всю оставшуюся жизнь, — наверное, в то время, когда само слово, обозначающее подобные отношения, воспринималось как ругательство, парням, впервые испытавшим кайф от однополого секса, было ох как непросто, и непросто было прежде всего потому, что нужно было как-то определяться с размывающей душу раздвоенностью между чувствами и мыслями — между сердцем и головой... Сейчас, конечно, другое время — совершенно другие информационные поля пронизывают нашу повседневную жизнь, и только совсем примитивные либо закостеневшие в своих собственных комплексах люди могут безоговорочно выхолащивать из мира секса все цвета радуги, снова и снова утверждая, что нет и не может быть места однополому сексу — однополой любви, — сейчас, вне всякого сомнения, на порядок легче определяться в своих сексуальных предпочтениях, делая выбор, кого и как любить, и всё равно... всё равно это всё не так просто — впервые сказать самому себе в семнадцать лет, что ты \"голубой\», и особенно это непросто, если ты к этому ни с какого боку не готов — о любви такой никогда не мечтал и секс такой в своём воображении ни разу не проигрывал. А я не мечтал...

      — И я не мечтал — никогда о сексе таком не грезил... Мы оба никогда об этом не думали — всё случилось спонтанно, произошло всё само собой, и потому... В понедельник я избегал встречаться с Андреем взглядом, а он, в свою очередь, делал вид, что не видит, не замечает меня — впервые за всё время нашего знакомства мы не обмолвились ни словом, — нам обоим было стыдно за то, что случилось между нами...

      — Но понедельник сменился вторником, вторник — средой... прошла неделя, за ней пролетела еще одна — стыд притупился, и отношения наши постепенно вошли в прежнюю колею: мы снова вместе сидели на лекциях, снова вместе выходили на перекуры или шли в библиотеку...

      — И я снова провожал Андрея до троллейбусной остановки... при этом мы оба делали вид, что не было в нашей жизни той \"злополучной\» субботы — и что мы, лёжа в одной постели, не сжимали друг друга в горячих объятиях, не целовались взасос, не содрогались в сказочно сладких ...   оргазмах, — мы делали вид, что ничего этого между нами не было.

      — Но это ведь было... это было — жизнь повернулась к нам неизвестной ранее гранью, и разве могло это всё пройти бесследно? В семнадцать лет в крови бушуют желания, а сердце распахнуто в ожидании любви — и на исходе третьей недели я вдруг с беспокойством почувствовал, что мне снова хочется... да, мне снова хотелось испытать то, что между нами случилось, испытать еще раз, невзирая ни на какие последствия, — робкое, но вполне осознаваемое желание пробудилось в моей душе, одновременно и пугая меня, и заставляя томительно замирать сердце от одной лишь мысли, что то, что случилось, может повториться ещё раз...

      — \"А почему, собственно, нет? Почему мы не можем сделать это опять? \» — спустя три недели думал я, вспоминая в мельчайших подробностях и наши объятия, и ту страсть, что тогда охватила нас, кинув в пучину необыкновенного наслаждения. Это был кайф... \"Кайф? \» — уточнял я сам у себя, словно желая загнать себя в угол... и, загнанный в угол, сам себе отвечал: \"Да, кайф... это было кайф — и незачем себе врать, что испытать это снова мне не хочется! А если хочется... \» И опять перед мысленным моим взором возникали картины нашего сладостного неистовства...

      — \"Мы это делали добровольно, никто никого не принуждал, а значит — не унижал... никакого насилия не было — мы оба желали этого... так почему же, — мучительно думал я, — мы не может попробовать это ещё раз, если Толян — мой друг, и он симпатичен, и меня какая-то сила тянет к нему — мне приятно его слушать, на него смотреть... почему это должно быть плохо или стыдно, если это было так хорошо? \» — мучительно думал я... и, думая так, я со смятением признавался себе, что я все сильнее и сильнее хочу это сделать ещё раз... хочу, чтобы всё повторилось! — и это желание было и сладостным, и пугающим одновременно...

      — День проходил за днём — молодая здоровая чувственность все сильней и сильней разогревала тело, будоражила воображение — и, торопливо занимаясь онанизмом, оставаясь один в комнате или закрываясь для этого в кабинке общежитского туалета, я все чаще и чаще воображал не сиськи-письки знакомых девчонок, а снова и снова прокручивал в воображении события полуторамесячной давности, — торопливо, но от этого не менее сладко мастурбируя едва ли не каждый день, я думал об Андрее и не мог себе не признаваться, что с каждым днём он нравился мне всё больше и больше — мне нравилось его чистое, по-мальчишески открытое лицо с выражением то веселого шалопайства, то серьёзности и сосредоточенности, нравились его карие глаза, его красиво очерченные губы, нравился его спокойный голос... мне нравилась его походка, нравилось смотреть, как он держит сигарету, как выпускает изо рта кольцами дым, и вообще... мне всё нравилось в Андрее с каждым днём всё больше и больше, — я искал в нём какие-либо изъяны, но не видел их — не находил.

      — Глядя на Толика, я всё чаще и чаще ловил себя на мысли, что я словно влюблён в него, как могла бы быть влюблена а парня девчонка или, наоборот, в девчонку парень, и — когда я думал так, в душе моей возникало ещё большее смятение: я и хотел, чтобы это была любовь, и одновременно боялся, что это — самая настоящая любовь... ведь как ни крути, а мы оба были парнями, и мысль, что я влюбился в парня — именно влюбился, а не просто хочу ещё раз испытать сексуальное удовольствие! — меня почему-то особенно пугала... День проходил за днём... отношения наши внешне окончательно нормализовались, вошли в прежнюю колею: мы снова общались, словно между нами ничего не было, но всё чаще и чаще я бросал на Толика затаённые взгляды и всё чаще и чаще ловил на себе взгляды его, и когда наши взгляды встречались, словно что-то невидимое, но вполне осязаемое, полное тайного значения возникало между нами — и мы в то же мгновение торопливо отводили взгляды друг от друга, боясь выдать свои затаённые, ещё не осознанные до конца и потому нас обоих пугающие желания...

      — Наверное, если бы нам обоим было лет по тринадцать или даже по четырнадцать, всё было бы намного проще, ибо в тринадцать-четырнадцать лет еще не стоит так остро вопрос собственной идентификации, а настырно и требовательно стоит нечто другое, и пацаны — многие пацаны — экспериментируют в этом направлении, не особо задумываясь: пацаны ловят кайф, и не более того... но нам было уже по семнадцать, а это значит, что мы были в том возрасте, когда вопросы \"кто я? \» и \"что я? \» встают перед многими парнями, способными думать, со всей своей беспощадной прямотой, требуя внятного и недвусмысленного ответа...

      — И вместе с тем нам было только по семнадцать, и мы оба были еще совершенно неопытны и глупы, — мы и тянулись друг к другу, и одновременно боялись этого непонятного, необъяснимого притяжения... Так закончился второй месяц — после памятной субботы, уже совершенно не казавшейся мне злополучной... И снова была суббота, и снова мы оказались с Толиком вдвоём — опять у меня дома; maman была в очередной командировке, точнее, улетела она накануне, в пятницу вечером, бабуля на выходные уехала к своей подруге, и в субботу я сообщил обо всём этом Толяну — причём сообщил я об этом как бы между прочим, стараясь ничем не выдать своего волнения...

      — Андрюха сказал, что дома на выходные он остался один, и — обострённым до предела чувством я понял, что значило это внешне невинное сообщение вместе с приглашением зайти к нему забрать диск, который я накануне принёс ему в институт; здесь нужно сказать, что за два прошедших месяца мы ухитрились ни разу не побывать друг у друга в гостях: я не был у него, а он, хотя и бывал неоднократно в общежитии, но ни разу не заходил к комнату ко мне... и вот впервые за два месяца он звал меня к себе, и взгляд твоих карих глаз был полон тайного, мне одному понятного значения, как ни старался он это скрыть под маской беспечности. \"Когда? \» — с трудом подавив радость, спросил я. \"Ну, вечером... — он пожал плечами, и по его глазам я понял, что радость моя от него не укрылась. — Ты делаешь вечером что? \» \"Сегодня? — я сделал вид, что задумался. — Сегодня... вроде дел никаких нет. Сегодня я смогу... часов в семь... да? \» \"Да\», — кивнул Андрей, изо всех сил стараясь выглядеть деловито... Я пришел ровно в семь.

      — За время, прошедшее после той субботы, когда неведомо откуда взявшаяся страсть переплела наши руки и ноги, заставила нас взасос целовать друг друга, ласкать один одного и в сладострастных судорогах истекать семенем, мы оба — и Толик, и я — о многом передумали и, как я понял уже позже, во многом сумели самостоятельно разобраться, и не просто разобраться, а сумели, преодолевая ложь и убогость публично декларируемых представлений об однополых отношениях, продраться сквозь нагромождение этой лжи к пониманию, что есть нечто более важное и существенное, чем обыденные представления окружающего нас социума, — и вот мы снова были вдвоём — одни в квартире...

      — За окном уже было темно и, монотонно барабаня по стеклу, накрапывал мелкий холодный дождь, а в комнате Андрея горела настольная лампа, он был в домашних потёртых джинсах, и эти джинсы, скульптурно обтягивающие его аккуратно — в меру — оттопыренный красивый зад, делали его еще более стройным и оттого ещё более желанным — невыносимо, до умопомрачения желанным, — я, едва войдя в квартиру, сразу почувствовал, как мою душу захлестнула горячая нежность, а тело мгновенно наполнилось сладчайшей истомой, и от этой нежности и истомы в тот же миг сладко-сладко забилось сердце... я хотел его — хотел! хотел! — и это желание близости, горячее и хмельное, уже было вполне осознаваемое, конкретное ...   и внятное, но — боже! — как же трудно было переступить через ту невидимую и вместе с тем вполне реальную преграду, что именуется на языке окружающего нас социума \"здравым смыслом\», и мы... мы говорили о чем-то ненужном и несущественном — ложные, лукаво извращенные представления об однополой любви мешали нам сделать последний шаг на пути друг к другу...

      — Мы были одни в квартире, и хотя каждый из нас был внутренне готов сделать этот самый шаг, но в ту субботу между нами так ничего и не случилось, ничего не произошло: за два часа пустого, никчемного разговора никто — ни Толик, ни я — не решился первым протянуть руку, и хотя мы оба уже со всей отчетливостью сознавали, чего мы хотим, но — сильнее естественного желания вновь вкусить, ощутить, почувствовать сладкий озноб единения душ и тел оказалось в ту субботу глупое, но уже успевшее сорняком прорасти в сознании представление о таком единении как о чем-то неестественном и извращенном...

      — Мы оба хотели этого, оба страстно желали — и оба ждали, что инициативу проявит другой, — можно ли придумать что-либо более извращенное и неестественное, чем это наше двухчасовое томление! Ах, как было всё внешне благопристойно! Как всё было благоразумно! Андрей не предложил мне остаться у него на ночь — и я, вернувшись в общежитие, тут же закрылся в кабинке туалета и, приспустив вместе с брюками трусы, дал волю своей \"извращенной\» фантазии...

      — Мне казалось, что если я предложу Толику оставаться, то тем самым я дам ему понять, что я — именно я! — хочу повторения, и такой расклад меня почему-то испугал... наверное, в этом была ещё незрелость души — нежелание или страх брать на себя ответственность и за свои слова, и за поступки, и за желания, — уже когда Толик ушел, я со всей отчетливостью понял, что сама логика ситуации требовала инициативы именно от меня: Толик был в гостях у меня, и предлагать ему остаться должен был я... а я, как последний идиот, чего-то ждал. Конечно, идиот! Толик ушел, и я... по привычке закрывшись в ванной, я включил воду, разделся догола и долго, сладко и долго мастурбировал, глядя на себя в зеркало — содрогаясь от наслаждения, я с упоением дрочил перед зеркалом в ванной, воображая, что бы мы делали в постели, если б кто-то из нас оказался чуть-чуть смелее, — Толик... Толян... Толянчик... — беззвучно шептал я одними губами, зачарованно глядя на свою руку, неутомимо приближающую оргазм...

      — И еще прошла одна неделя... Снова была суббота, — я принёс Андрею сделанную за ночь зачётную работу, но его в институте не оказалось, и я, не досидев последнюю пару, поехал к нему, обеспокоенный его отсутствием... Всё оказалось до банальности просто: вечером его мама и бабушку уехали, как в ту первую субботу, на дачу, и Андрюха утром элементарно проспал, а проспав, решил себе сделать выходной... но главное — он был один! Я поехал к нему, не зная этого... а может, каким-то необъяснимым образом я почувствовал это и поехал, гонимый юным томлением своего молодого тела, поехал — в смутной надежде, что он один и что он в своем одиночестве думает обо мне, меня зовёт? — не зря же в последнее время все чаще и чаще у меня возникало ощущение, что Андрей и я постепенно превращаемся в одно целое, начинаем понимать друг друга даже не с полуслова, а с полувзгляда...

      — Едва я увидел Толика, стоящего в дверях, как в то же мгновенно я понял, что на этот раз обязательно случится то, что случилось между нами пять недель назад... и даже случится большее, потому что тогда, в сущности, не случилось ничего, — пять недель, прошедшие после того невесть откуда взявшегося порыва, не прошли даром: наши души и умы перебродили, как молодое вино, переболели всеми страхами и сомнениями — все пять недель в наших юных, врасплох застигнутых душах шла напряженная, никому не видимая борьба между собственной природой, собственным \"я\» и обывательским окриком \"нельзя! \», — Толик стоял в дверях, и сердце моё едва не выпрыгивало из груди.

      — Увидев меня, Андрюха улыбнулся — лицо его осветилось радостью, и я, ещё не сказав ни слова, ещё ни слова не услышав от него, со всей отчётливостью понял: страх, неуверенность и сомнения, так долго терзавшие нас, окончательно побеждены, и нет уже никакой преграды, которая смогла бы нас остановить на пути друг к другу в нашем стремлении слить воедино не только тела, но и души, — я понял это, не представляя, не думая о том, как именно должно это случится, кто сделает первый — последний! — шаг на пути друг к другу и каким этот шаг будет, но то, что это случится, что это обязательно произойдет, было ясно — сценарий уже был написан где-то на небесах, и уже не в нашей воле было что-либо в нем менять или, тем более, ему противиться; \"Аннушка уже пролила масло... \»

      — Да и как могло быть иначе? Толик, не раздеваясь, не проходя в комнату, неожиданно предложил мне выпить — просто так, без всякого повода, и я, поняв его с полуслова, тут же согласился, — о, конечно же, это было простое и, как всякое простое, гениальное решение! Не выпить нам хотелось, а нужно было хотя бы для видимости, хотя бы на миг обмануть себя и друг друга — создать иллюзию, что причиной всему, что должно между нами случиться, будем не мы сами, не наши \"извращенные наклонности\», а будет вино, нас опьянившее, — это наше от вина опьянение должно было послужить толчком — смешная и, в сущности, глупая, но вполне удобная уловка, своего рода компромисс между жаждой любви и обывательскими предрассудками...

      — Я сам не знаю, как мне пришла в голову эта мысль — она возникла внезапно, но уже в следующую секунду я понял, что нам просто необходим для первого раза — осознаваемого, желанного раза — этот маленький спектакль для двоих: \"опьянев\», мы \"потеряем контроль\», и тогда...

      — Короче, это был простой и вместе с тем гениальный ход! Я готов был расцеловать Толика... впрочем, я готов был целовать его в любом случае, и целовать его я был готов не за какие-то заслуги, а лишь потому, что это он — Толян... Он ушел и вскоре вернулся, держа в руках бутылку какого-то дешевого вина, — раздеваясь в прихожей, он, виновато улыбаясь, пояснил: \"Вот... денег только на такое хватило... \» — но бог ты мой! разве нам было важно, какое вино нам пить? Оно нам нужно было только как средство преодоления жалких остатков робости перед неподдельностью бушевавших в нас чувств, — любое вино любого разлива я был согласен пить с Толиком в тот день, понимая, что оно — лишь связующее звено между нашими устремленными, рвущимися друг к другу телами и душами!

      — После второго стакана я почувствовал, как легкая хмель ударила в голову, и, изображая пьяного, я повалился на диван, на спину, — будто бы пьяный, беззащитный и доступный, потерявший над собой контроль и потому способный на всякое безрассудство, я лежал, широко разбросав ноги, прикрыв глаза... я ждал; в спектакле, который мы разыгрывали сами для себя и друг для друга, теперь была очередь действовать Андрею, и Андрей не заставил себя долго ждать: изображая такого же пьяного, он повалился рядом со мной; настала очередь действовать третьему участнику спектакля — вину, и оно, на миг сделавшись главным действующим лицом, вышло на авансцену: \"пьяный\», я чуть подался к Андрюхе, как бы случайно скользнув рукой по его животу, и в то же мгновение \"пьяный\» Андрюха, приподнявшись, полез на меня, лежащего на спине, перекидывая свою ногу через мою, полез со всей своей юной неистовостью, с пылкой безоглядностью, какая бывает лишь в пору юношеского нетерпения, и тут же, задохнувшись от счастья, я прижал Андрея к себе, мои руки сомкнулись на его спине, он ткнулся губами в мои губы, и я, перехватывая инициативу, тут же засосал его, чувствуя,...   как стремительно твердеет, наливается горячей упругостью мой член...

      — Пьеса с вином была окончена, и начиналось... начиналось уже настоящее, — страстное желание захватило нас, захлестнуло, и мысль, или точнее сказать, уверенность, что каждое мое движение найдет понимание у Толика, лишь подстегнула меня: не стыдясь и не стесняясь, не боясь быть отвергнутым или неправильно понятым, я, сунув руку между нашими животами, расстегнул на Толике брюки, и в то же мгновение моя ладонь, скользнув Толику в плавки, ощутила горячую упругость его напряженного члена.

      — \"Давай разденемся... \» — прошептал Андрей, отрываясь от моих губ. Не отвечая, я молча приподнялся, расстегивая рубашку... Андрюха стал торопливо снимать одежду с себя... брюки, а за ними плавки полетели вниз. Не было ни стыда, ни страха, и я даже на миг удивился, как это просто, как естественно всё происходит, — шумящая, ликующая радость от осознания, что мы вместе, что мы открыты, распахнуты друга для друга, бушевала в наших телах и душах: голые и возбужденные, со всем пылом своей юной страсти мы устремились навстречу друг другу, наши руки и ноги вновь, как в первый раз, переплелись... барьеры, незримо стоящие между нами со дня нашей первой встречи, были разрушены и сметены, страсть оказалась сильнее страха, мы ласкали, мяли, гладили, исступленно исследовали тела друг друга, скользили, елозили друг по другу и, замирая от наслаждения, целовали, целовали, целовали друг друга взасос — все повторялось, мы снова, как и пять недель назад, принадлежали друг другу...

      — Нежность, скопившаяся за эти пять недель, наконец-то нашла свой естественный выход и, ничем не сдерживаемая, захлестнула нас сокрушающим потоком, — о, какое это было невыносимое, пронизывающее блаженство!... Мы — голубые? Пусть! — летели мы с Толиком ввысь... Мы — извращенцы? Пусть!! — взасос целовал я Толика, и тут же, освобождая свои губы, он взасос целовал меня... Мы — ненормальные? Пусть!!! — сопя, задыхаясь от счастья, изнемогали мы друг на друге... Пусть, пусть называется это как угодно! — плевать, как это называется! — господи, да какое нам вообще дело до того, как это называется?! — нам... нам обоим, мне и Толику, самому классному пацану в мире, было бесконечно хорошо, и оба мы, оба — и он, и я! — делали то, что хотели, и пусть другие считают это пороком и извращением, пусть другие клеймят такую любовь, пусть другие бегут от этого, как от чумы, нам до них, до этих других, не было уже никакого дела...

      — Это было счастье... самое настоящее счастье! Казалось, на всем белом свете были только мы, Андрюха и я, и еще — наша юная, наша необузданная, испепеляющая нас страсть, — мы ласкали друг друга, перекатываясь в постели, всасываясь в губы один другого, задыхаясь от неизбывной нежности... Всё было как в тумане, и дальше всё случилось само собой, произошло так естественно, что мысль, что я сосу член, мелькнула лишь тогда, когда мы, уже лежа \"валетом\», на боку, вовсю работали друг на друге губами... Наконец, приподнявшись надо мной — глядя мне в глаза, Андрей полувопросительно прошептал: \"Давай... по-настоящему... \» — он, возбужденный, красивый, гибкий, ставший вдруг в один миг бесконечно родным, предлагал мне испить, испытать последний предел сладострастного блаженства, полонившего наши тела и души... его возбужденный горячий член я держал в своей ладони, и, когда он прошептал \"по-настоящему\», я понял: это — в зад... или в жопу — в очко, как еще говорят иногда в пацанячих компаниях; \"по-настоящему\» — сказал Андрей, и в этом его предложении проникнуть друг в друга не было абсолютно ничего оскорбительного, ненормального или неестественного, — эти слова его прозвучали как музыка...

     Ещё и поныне закомплексованным либо малограмотным людям кажется, что \"совершить гомосексуальный акт\», \"стать педерастом\», \"трахнуться парню с парнем в зад\» — это значит совершить что-то порочное и ненормальное, унизить себя, стать извращенцем, и законопослушные граждане, не способные думать самостоятельно, сталкиваясь с такой формой любви или секса, презрительно отворачиваются либо наливаются непонятной — еще как понятной! — злобой, воображая при этом, что они и только они правы... ха, как бы не так!... Впрочем, все эти мысли сформулировались у меня уже позже, а тогда... лежа на Толике, я прошептал: \"Давай... \» — и он, уже сам желающий этого, тут же с готовностью откликнулся, словно эхо: \"Давай... \», — сердце моё колотилось, выпрыгивало из груди; я не помню, какой подвернулся под руку крем — выдавив из тюбика крем на головку члена, я обильно размазал его по головке, и головка сочно заблестела, — мой длинный и толстый, чуть изогнутый член рвался в бой; Толик, лёжа на спине, раздвинул ноги и, подняв их вверх, осторожно положил свои ноги мне на плечи, — я придвинулся к нему вплотную и, обхватив коленями его бедра, рукой направил свой окаменевший член в туго сжатую, волосами обрамленную дырочку...

      — \"Ниже... \», — прошептал я, сильнее разводя руками и без того раздвинувшиеся, раскрывшиеся ягодицы...

      — Член мой скользнул вниз и обнаженной головкой — я это почувствовал! — упёрся в туго сжатое девственное отверстие Толикова зада, — сдерживая дыхание, глядя на Толика сверху вниз ничего не видящими глазами, я неопытно — резко — ткнул своим членом вперед... и в тот же миг, содрогнувшись от сладости, я ощутил, как член обнаженной головкой вскользнул в горячую, упруго разомкнувшуюся, раскрывшуюся дырочку... \"ой! \» — словно захлебнувшись, коротко вскрикнул Толик...

      — На миг мне показалось, что член Андрея разодрал мой зад: боль была обжигающе резкая, сильная, невыносимая... я никак не думал, что это будет так больно, и, не выдержав, рванулся из-под Андрея, закусив губу...

      — Толик резко рванулся из-под меня, и член мой, обнаженной головкой уже вошедший ему в очко, тут же выскользнул; \"что? \» — не понимая, в чем дело, прошептал я; \"больно... \» — выдохнул Толик почти беззвучно; видимо, он сам не ожидал такой боли — вид у него был чуть ошарашенный; я растерялся, — мысль, что это может быть так больно, почему-то ни разу не приходила мне в голову... согнутые в коленях ноги Толика лежали на моих плечах, я, опираясь на вытянутые руки, нависал над Толиком, сам он, прижимая колени к своим плечам лежал подо мной с распахнутыми, разведенными ягодицами, — его нежная, туго сжатая дырочка, предмет моего вожделения, была подставлена, и вот — на тебе: больно... как больно? почему? — я почувствовал растерянность... конечно, во всём была виновата наша неопытность, и ещё — наше нетерпение; \"давай... давай еще раз... еще попробуем... \» — зашептал я, изнемогая от охватившего меня желания во что бы то ни стало проникнуть в Толика, слиться с ним; раствориться в нём... \"больно... \» — повторил Толик, не решаясь продолжать...

      — \"Я осторожно... еще раз, Толян... я буду осторожно... давай! — Андрей, наклонившись надо мной, засосал меня в губы. — А потом ты меня... давай, Толик, давай! — оторвавшись от моих губ, он снова направил член. — Или нет... подожди, надо смазать... дырочку смазать надо тоже! — он, выдавив на палец крем, круговым движением пальца заскользил по мышцам моего сфинктера, глядя мне в глаза. — Всё получится... не может не получиться! Я осторожно... осторожно буду... \»

      — Я смазал пальцем сжатую дырочку — смазал вход, кружа пальцем по кругу, и, вытерев палец о свои плавки, снова направил член... по лицу Толика я увидел, как он внутренне сжался, напряженно замер; едва я упёрся головкой члена ему в очко; \"ну... давай! \» — выдохнул он; я, затаив дыхание,...  

      надавил — теперь уже медленно и осторожно, внимательно следя за выражением его лица... и, едва я надавил, как лицо его снова перекосилось гримасой: \"больно... \» — прошептал Толик, закусив нижнюю губу, но дёргаться; как в первый раз, из-под меня не стал, — чувствуя, как член обнаженной головкой снова вскользнул в разомкнувшееся отверстие, я замер, не двигаясь дальше; какое-то время мы молча выжидали, глядя в глаза друг другу; я видел, что Толику больно, но он терпел — не вырывался... \"давай... пошел... \» — наконец прошептал он, и я, глядя на его перекошенное лицо, осторожно двинул членом дальше — вглубь, — Толян застонал, готовый опять дёрнуться из-под меня, но я, удерживая его руками — не давая ему вновь соскользнуть с моего члена, тут же замер сам; не двигаясь дальше... \"давай... пошел... \» — вновь прошептал Толик, кусая губы; я осторожно двинулся дальше — головка моего окаменевшего члена, туго обжимаемая знобящим жаром, плавно пошла, точнее, вскользнула в покорно разжавшуюся дырочку, и я, двигая бёдрами, осторожно устремился вперед, — чувствуя обжигающую сладость, содрогаясь от этой сладости, я медленно, миллиметр за миллиметром, вдавливал член в очко, видя, как лицо Толика искажается гримасами...

      — Андрюха входил в меня с каждой секундой всё глубже и глубже, и мне казалось, что по мере вхождения член его увеличивается в диаметре, — мне казалось, что член его раздирает, распирает меня изнутри, но я держался — держался изо всех сил...

      — Член мой вошел весь, до самого основания, и — глядя на Толика, лежащего подо мной, я невольно облизнул пересохшие губы... это был кайф! Я был в Толике! Я был в Толике, и вместе с наслаждением чисто физическим я почувствовал не меньшее наслаждение от осознания, что я... я т а м — внутри Толяна! \"Давай... \» — Толик, отдаваясь мне, закрыл глаза, и я только тут увидел, как на лбу его выступили капельки пота... нависая над ним, я равномерными толчками осторожно задвигал задом, чувствуя плотно обжимающую, обволакивающую сладость его горячего тела...

      — Андрюха, нависая надо мной, вогнал в меня член полностью и, набирая темп, ритмично задвигал задом — стал меня трахать... по-настоящему...

     О, какое это было блаженство, какое невыносимое наслаждение — трахать Толика в зад!... Мудрые древние греки не зря вменяли это едва ли не в обязанность и мужчинам, и мальчикам — в Древней Греции, колыбели европейской цивилизации, траханье в зад считалось высшей формой любви, и мужчины, имея жен для продолжения рода, наслаждались с мальчиками, а мальчики, подставляя мужчинам свои юные попки, не стыдились этого, а этим гордились. \"Это самые лучшие из мальчиков и из юношей, ибо они от природы самые мужественные. Некоторые, правда, называют их бесстыдными, но это заблуждение: ведут они себя так не по своему бесстыдству, а по своей смелости, мужественности и храбрости, из пристрастия к собственному подобию... \» — эти слова, сказанные древнегреческим философом Платоном, я прочту зимой, а тогда, осенним вечером, мои мама и бабушка были на даче, я впервые в жизни совершал настоящий половой акт, и акт этот был гомосексуальный, — мой член, знакомый до этого лишь с кулаком, соединял мое тело и тело Толика, и это было единение не только физическое, но и душевное, духовное: ритмично скользя членом в тугой горячей дырочке, я чувствовал, как растёт и растёт во мне небывалое, жаркое, ни на что не похожее и ни с чем не сравнимое наслаждение...

      — Андрюха, прерывисто сопя, трахал меня в зад — в очко, и я, содрогаясь от его толчков, безвольно дёргая поднятыми вверх ногами, испытывал одновременно и боль, и наслаждение: боль была чисто физическая и была эта боль обжигающая, словно там, внутри, меня с силой драли наждачной бумагой, и в то же время... в то же время сознание того, что делает это Андрюха — самый классный, самый лучший парень в мире — доставляло мне сладостное удовольствие...

      — Голый Толик, мой однокурсник и друг, лежал подо мной на спине с поднятыми вверх ногами, и я, нависая над нам, по-настоящему трахал, натягивал, ебал его в зад, равномерными толчками ритмично вгоняя в тугую дырочку свой колом торчащий член... я ебал Толика, и мы были с ним в эти минуты одним целым, — наслаждение нарастало, плавилось в каждой клеточке моего юного тела, движения мои делались всё мощнее, Толик, лёжа подо мной на спине — глядя мне в глаза, чуть слышно стонал, пружины под нами хаотично скрипели... потеряв ощущение времени и пространства, превратившись в сгусток кипящей страсти, я всё сильнее, сильнее бился о Толика, двигая бёдрами: ещё!... ещё!... глубже!... глубже!... мой семнадцатисантиметровый член, подобно поршню, скользил у Толика в очке уже безостановочно, наслаждение нарастало, делалось всё острее, я, открыв рот, судорожно заглатывал и так же судорожно выдыхал воздух, по лицу моему катился пот...

      — Андрюха, двигая бёдрами всё сильнее, всё интенсивнее, скользил в моей дырочке членом взад-вперёд, и это скольжение было похоже на скольжение поршня, — Андрюха трахал меня, делая это мощно, энергично... на лбу его блестели капельки пота, и он уже не дышал, а прерывисто, громко сопел — словно всхлипывал... лёжа на спине — содрогаясь от его толчков, я понимал, что он уже близок к оргазму, что он вот-вот кончит, и мне ничего не оставалось, как ждать, — боль, тупая и обжигающая, была почти невыносима...

      — Оргазм был настолько сильным, что, извергая в Толика своё семя, я невольно застонал, изогнувшись, запрокинув голову... то, о чём я мучительно думал пять долгих, бесконечно долгих недель, свершилось: я не только проник в Толяна, не только изведал, испытал чувство этого проникновения, но и кончил, излил в его тело своё семя, и мысль, что он мною проткнут, натянут, по-настоящему выебан, была едва ли не слаще, чем сам оргазм, — глядя Толику в глаза, я чувствовал, как горячая моя сперма, словно лава, обжигает мой и без того разгоряченный член... боже, какой же это был кайф! Фантастический кайф...

      — Андрюха, наклонившись надо мной — поцеловав меня в губы, резко отстранился, и член его, уже теряющий твёрдость, легко выскользнул из моего зада, — стискивая ягодицы, я поспешно опустил ноги, испытывая невероятное облегчение... я был проткнут, оттрахан, выебан, но меня это нисколечко не пугало: это сделал Андрюха, самый обалденный пацан в мире, и этим было сказано всё...

      — Потом на спину лёг я, и Толик, точно так же обхватив ногами мои бёдра и причиняя боль мне, с третьей или четвертой попытки ввёл свой член в очко моё, — я лежал, содрогаясь от его толчков, чувствуя эти распирающие, раздирающие толчки в глубине своего тела, а он, сладострастно сопя, весь уйдя в наслаждение — в моё тело, ритмично двигал бёдрами, приближая свой миг наивысшего блаженства... У Платона сказано: \"ни одно действие не бывает ни прекрасно, ни безобразно само по себе: если оно совершается прекрасно — оно прекрасно, если безобразно — оно безобразно\» — своеобразная и даже, я бы сказал, универсальная формула, позволяющая отделить зёрна от плевел, а любовь от похоти... и хотя Платон еще был нами тогда прочитан, но я, пять долгих недель продираясь к Толику, сам пришел почти к такому же умозаключению: что бы там ни говорили о гомосексуализме, сам по себе гомосексуальный акт не может быть ни хорошим, ни плохим, нет у него ни знака \"минус\», ни знака \"плюс\» — всё зависит исключительно от того, кто, с кем, для чего и как совершает этот самый акт, и безобразно и преступно, когда один это делает вопреки желанию другого, или когда сильный насилует слабого, или когда одного, сдёрнув с него штаны, трусливо насилуют стаей, похотливо спеша стать в очередь, сопя и пуская слюни, и иное — совсем иное! — дело, когда парни это совершают по взаимному устремлению и обоюдному согласию, как это сделали я и Толик...

      — Наше желание было взаимным, было осознанным, и уже поэтому оно было абсолютно законным, что бы об этом ни вопили штатные моралисты и прочие кликуши, рядящиеся в тогу блюстителей нравственности, — наша любовь была законна не потому, что кто-то её разрешил, а потому, что мы, придя в этот мир, эту любовь в себе почувствовали — она наполнила нас, и это было счастье... содрогаясь от наслаждения, я выстрелил своё семя в глубину Андрюхиного тела, и наслаждение это, огнём опалившее мою промежность, было такой силы, что на какой-то миг мне стало больно...

      — Толик кончил в меня — и мы уже не отскочили друг от друга, как это случилось в первый раз, а, усталые и притихшие, долго лежали рядом, не скрывая своей наготы, и — хотя оба мы еще чувствовали смущение, но оно уже не пугало ни меня, ни Толика, — мы лежали рядом, оттраханные друг другом, и в глубине души каждый был благодарен другому за доставленное блаженство, и блаженство это было не только физическое: мы лежали рядом, ничего не говоря друг другу, и... любовь — самая настоящая любовь — бушевала в наших юных душах!

     Любовь... что может быть упоительнее и прекраснее этого чувства! Лёжа рядом с Андюхой, я думал о том, что любой половой акт — однополый он или разнополый — может быть прекрасным, а может быть безобразным, и зависит всё это не от пола партнёров, а зависит исключительно от сопутствующих обстоятельств, и первое, самое главное обстоятельство — любят ли люди друг друга... как же всё просто!

      — Любовь — настоящая любовь — всегда права... и, лёжа рядом с Толиком, я думал о том, что только ущербные душой люди могут втаптывать в грязь любовь лишь на том основании, что любящие друг друга одного пола... разве это так важно — какого пола твоя любовь?

      — Мы, влюблённые друг в друга, лежали рядом — и уже одного этого было достаточно, чтоб чувствовать себя бесконечно — безоглядно! — счастливыми...