Обращение ты, сознательно использовано в истории, как обращение к самому себе, — своему внутреннему я.

     Трио.

     Вечер. Овеянный таинственным сумраком дикий пляж. Мгла еще не покрыла небо, звезды еще не успели высыпать, а луна уже появилась на нем, бледная, едва уловимая взглядом, как призрак. Одинокий всплеск лижущей камни волны. Насвистывания в ухо блуждающего по побережью ветерка. Три человека: мужчина, женщина, и третий лишний, а вместе с ним его извечный компаньон револьвер. Все, застывшие на месте, как на картинке, как на плохой, семейной фотографии, где все расплывчато и неудачно и которую давным-давно, надо было выкинуть в мусорное ведро.

     Он:

     Забавно! А ведь все, так хорошо, начиналась. Жизнь катилась к черту, картины не продавались, денег всегда не хватало, уже начал пить и подумывать, а прелестях суицида, и вдруг, на горизонте появилась она. Появилась, как появляются героини в хороших, голливудских фильмах, словно из ниоткуда, вся такая неповторимая, красивая, к тому же не без мозгов и не без обаяния души. Таких сейчас мало. Черт! Кто мог знать что роман вытекший из ничего, из ее слов: молодой человек а у вас шнурки развязались, кончится всем этим... А ведь были встречи в кафе, при романтической обстановке, были разговоры на отстраненные темы (как же приятно было слушать все ее милые глупости), был ваш первый секс, лучший в твоей жизни.

     Она смогла заставить тебя поверить в себя: вставать по утрам с улыбкой, не забывать бриться каждый день, забыть заманчивый смог кабаков, снова начать работать. Вместе с ней у тебя появилась цель. А без цели нельзя прожить в этой жизни, тем более, такому как ты, — художнику.

     Когда она появлялась ты оживал, когда уходила ты чувствовал таску, — ее стальной кулак всякий раз сжимался на мышце твоего сердце. Наверно это и называется любовь, но не просто любовь, любовь — дружба, живущая в рутине обыденных дней, нет, самая настоящая страсть, граничащая с исступлением. Когда ты ходишь по квартире ночами заложа за спину руки, все меряя и меряя шагами площадь собственной спальни и не можешь заснуть. Когда вслушиваешься в тишину дня, ожидая, когда ее потревожит звонок твоего телефона. Когда ревнуешь к человеку, который имеет, куда большее право самому ревновать.

     Она ведь не когда не скрывала что у ней есть муж. Она всегда была честна с тобой. Плохой человек, — так она его называла. Интуитивно ты чувствовал, что она боится его, а следует, он и впрямь был опасен. Ведь девушку, в которую ты волей случая, оказался, влюблен ни как нельзя было назвать трусихой. Хотя до последнего момента ты и не подозревал, насколько действительно опасен, этот плохой человек. Ну что же, теперь ты знаешь причину ее страхов, теперь он стоит перед тобой, почти на голову ниже тебя ростом, с его хищного, бледного лица не сходит усмешка, зрачки мертвы, но не как у покойника что прячет свой взгляд в могиле под крышкой гроба... нет, нет, как психопата, — человека который не чувствует в сердце разницы при словах весна и топор. Видели ли вы глаза психопата? Его глаза. Чувствовали ли холодное и короткое как пасть бульдога дуло упирающегося тебе в щеку револьвера. Осознавали ли, что этому человеку, которого ты немножко обидел, украв у него самое дорогое, и от которого теперь зависит, проснешься ты завтра или нет, уже давным-давно на все наплевать.

     А ведь все так хорошо начиналось!

     Она:

     Когда тебе шестнадцать лет, твое настоящее застыло в неловкой позе между похотью твоего отчима и потрескавшимися стенами коммуналки ты готова влюбится в кого угодно: в черта, старика, урода, даже Гари Потера, если такой конечно найдется, лишь бы этот человек, кем бы, он не был, вытащил тебя из этой трясины. Он не был не первым, ни вторым, ни третьим, он не был сопливым, прыщавым юнцом, который уже хочет, но еще не знает как, он был парнем что надо, пусть и старше тебя на двенадцать лет. У него был потертый бумер, татуировка паука между большим и указательным пальцем и золотой зуб. Он был парнем, что надо, парнем, а которых, мечтают многие девушки из рабочих кварталов. Ни блатной... ни хам... странный конечно немножко, но это ему шло. Он умел говорить красиво, смотря тебе прямо в глаза, но самое главное он умел делать, просто и ясно как дважды два. Не все мужчины умеют вбивать в доску гвозди с первого раза. Ты поняла это еще тогда, уже много лет тому назад, когда он попросил тебя выйти из квартиры, а сам остался поговорить наедине с папай, — так этот хлыщ просил тебя, его всегда называть. После этого короткого разговора отчим как то очень обиделся, и ушел, раз и навсегда. Больше ты некогда не видела этого человека в своей жизни и не чувствовала под юбкой его похотливых, и мокрых от пота ладонь.

     Он дарил тебе подарки, стоило только сказать: Алик я хочу это, я хочу то. Он некогда не жадничал. Ему как человеку пережившему многое, познавшему лишение, голод, нищету, доставляло какое-то, почти, что патологическое удовольствие публично хрустеть капустой. Покупать тебе дорогую шмотку, а которой ты не могла даже мечтать, таскать тебя по бутиком, водить тебя по модным клубом, и главное каждый раз радоваться твоей улыбки рождавшийся на твоем лице при виде какой ни будь новой безделушки, будь то часики или браслет. Не все мужчины способны разделить простое девичье счастье, — это редкость. А как он был хорош в постели, до встречи с ним, ты и представить не могла, что секс это секс, а ни к примеру какой-то экзотический овощ. Да конечно рост метр шестьдесят девять сантиметров не самый подходящий для мачо. Но в этом сухопаром и жилистом теле жила сила волка, ярость носорога, какой-то завораживающий по-настоящему животный трепет... инстинкты. Иногда конечно он был жесток в своих играх, иногда он был даже груб, ему нравилось больно хватать тебя за волосы притягивать к себе вплотную и нашептывать в это время на ушко грязные словечки. Это заводило его, — это заводила и тебя, правда до тех самых пор пока ты не догадалась, что эта вторая, темная сторона Алика, на самом деле это его первая сторона, а хорошая, светлая какую ты в нем любила, всего лишь на всего мираж. Он казался слишком обаятельным человеком, что бы, оказаться таким и в самом деле.

     Еще не было обручальных колец и свадьбы, на которой гулял весь дом, — в коммуналках все люди родственники. Еще не было того ужаса когда ты впервые заглянула в его маленький, черный чемоданчик и обнаружила на его дне три паспорта, с разными именами но с одним и тем же лицом, — его лицом. Ты еще не постигла искусство гримера в замазывание синяков, которые все чаще стали покрывать твое тело. Ты еще не слышала как он, вернувшись поздней ночью домой насвистывает веселую мелодию смывая в умывальник в это время с рук чью-то липкую кровь, или как, запершись у себя начинает с кем то говорить, громко, яростно, ожесточено... а ты сидишь в это время, в туалете поджав под себя ноги и осознаешь, что за той самой дверью откуда доносятся все эти слова, все эти странные диалоги кроме него и большого зеркало больше некого нет.

     За все приходится платить.

     Третий лишний и его извечный компаньон:

     Воскресный вечер, по телику сейчас футбол, а ты вынужден тут распинаться перед этой шлюхой и ее хахалем.

     У тебя была сложная жизнь, единственное завещание доставшееся тебе от папаши (храни господь его смутную душу) так это его любимые слова которые он произносил с одинаковой пристрастностью и потрезвеку и по пьяне: сына если хочешь вбить гвоздь в доску, долго не думай, просто вбей его и все. Тебе не исполнилось еще 14 лет, а его не стало. Ты остался абсолютно один в холодном и безразличном мире, если конечно не считать твою тетку оформившую опекунству над тобой или вернее над твоей трехкомнатной квартирой. Сам ты ей был не слишком нужен.

     Улица. Серые подворотни. Грязные подвалы. Твои мечты умершие на мостовой, выплюнутые на нее вместе с кровью и твоими зубами. Девочки с наклонностями хватавшие тебя при ...

  любом поводе за запястье и тащившие впервые попавшиеся кусты, мотивируя это тем, что в темноте им якобы страшно писать. Все это было. Умей ты писать, как умеют делать это не которые слюнтяи, торговцы сомнительных истин, писатели, ты мог бы начирикать не один роман, но мало кто из твоих читателей поверил бы, что это не твоя фантазия, а всего лишь краткие перечни биографических данных. К своим двадцати годам ты уже знал, что почем в этом мире. Знал человек человеку волк, и что иметь друзей себе дороже. К своим двадцати ты съел не одну собаку, ты стал стариком, — одиночкой.

     Ты слишком рано понял, что прожить хорошо в мире дяди Блата, одному да честно, не возможно. Сначала ты забирал деньги у мальчишек в школе, что были тебя по слабея, потом воровал, затем грабил, а после... Ты можешь пытаться стереть, это в памяти, сказать себе этого не было, со лгать самому себе и даже поверить в свою ложь, но по ночам, во снах, этот день вновь и вновь будет всплывать в твоей памяти с какой-то пугающей реалистичностью. Ты вновь увидишь бампер своей старой копейки и большой желтый чемодан, косые капли дождя вновь обожгут ледяным холодом твое лицо, чудовищный, ночной лес, встанет перед тобой, как перед грешником встают врата ада. Ты будешь снова тащить его чемодана страшную ношу, снова по колене в грязи. Ты вспомнишь каждое слова из твоих бесчисленных и истеричных ругательств, когда под острие лопаты будут попадаться разросшиеся корни деревьев. Твоя память твой главный враг, враги бывают беспощадны: она заставит тебя вспомнить все, как ты вернешься домой, как вымоешься, как завалишься на кровать, и будешь смотреть в потолок, словно тот вот, вот рухнет, но вдруг ты захочешь, только тогда осознав себя убийцей... ты будешь долго хохотать, а когда кончишь, умрешь. В тот вечер ты умрешь для самого себя, а наследующее утро уже проснешься обеспеченным человеком.

     Потом ты исколесишь всю Россию: поживешь в Нижнем Новгороде, в Тольятти, три года в Москве; ты обделаешь не одно темное дельце, еще не раз воспользуешься лопатой, этим не кем не признанным символом девяностых, сменишь немало имен, а потом тебя потянет сюда на черноморское побережье, в город где не когда ни чего не происходит, к его пляжем, фасадам роскошных гостиниц, красивым и порочным женщинам, и огромным, душистым цветам магнолии. И вот однажды солнечным днем, ты увидишь, ее, милую девочку в ситцевом платье не без интереса разглядывающую твою тачку.

      — Хочешь покататься спросишь ты ее.

      — Конечно хочу, — восторженно воскликнет она.

     И ты искренне рассмеешься, впервые за много лет. Она окажется со всем ребенком, непосредственным, очень милым. Ты еще долго не позволишь себе к ней прикоснутся, а когда узнаешь что ее отчиму нравится наблюдать затем как она моется в душе и кое что еще, ты зайдешь к ней в гости, отправишь ее погулять, а сам останешься поговорить с ним один на один, разговор будет коротким, ты засунешь этому пьяному уроду пушку в рыло и скажешь соси. И он будет сосать, слюнявить ствол твоего револьвера, а когда кончит, Анна будет уже только твоей и ни кого больше. Ты станешь для этого цветка глиняным горшком оберегающем его от грубой действительности; дерном, лейкой, и солнечным светом, дававшими ему возможность, свободно и спокойно расти.

     Проблемы Анны станут твоими проблемами, и ее мечты, учитывая, что твоих, у тебя уже не было, тоже. В этой девушки будет все то, что ты сам не когда потеряешь, и именно поэтому она станет тебе так дорога. Да конечно время от времени ты будешь позволять себе срывать с этого цветка лепестки, но разве ты не будешь иметь на это право, учитывая, что ты сам его и вырастил. Ты дал ей будущее, квартиру, автомобиль, дачу в двухстах метрах от кромки черного моря, все то, о чем мечтают все девушки из неблагополучных семейств, в конечном счете, ты сделал ее своей женой. Ты! Ты! И чем же она тебе отплатила: предала тебя, плюнула тебе в лицо, трахалась с этим ублюдком, после того что ты для нее сделал. Да не спорю, ублюдок хорош собой, наверно из приличной, интеллигентной семьи, и судя по его гребаным картинам действительно до черта талантлив, но все же...

     Как же я тебя любил!

     Он:

     Некоторые думают, что художники это лохи. Не правда! Скорее их можно сравнить с камикадзе, вот почему их почти не осталось. Встретить сегодня настоящего художника, если конечно вы не психиатр заведующий отделением одноименной клиники, равносильно встречи со снежным человеком. Творчество это опасный и непредсказуемый океан со своими законами, и принципами, чем глубже в него погружение, тем больше шансов остаться в нем навсегда; оно затягивает в себя, не слабея героина, а убивает тебя, куда сильней его. Чтобы достать очередную жемчужину, художник, этот ныряльщик в неведомое, рискует всем. Чтобы выжить и не задохнутся, ему нужен кислород, кислород для художника это женщина, у Петрарки была Лаура, у Данте Беатриче, даже у Пикассо были свои музы, хотя этому маленькому и талантливому испанцу скорее бы больше подошли резиновые женщины. Анна стала для тебя таким человеком, — твоей музой. Она заворожила тебя, своей внешностью, своими манерами, тем как ест, тем, как пьет, тем, как говорит с тобой и другими. Ты даже пытался одно время ее писать, впрочем, из этой затеи так ни чего и не вышло.

     Она долго не решалась перед тобой обнажится, она стеснялась самой механике процесса, и черт была абсолютно права. Ты просто не смог воспринять ее как натуру, взглянуть на нее отстранено как на пейзаж, или как на натюрморт. Твоего терпения хватило только на одну минуту. Ты быстро набросал ее фигуру на листе, недолго покрутился вокруг, а после, забыв обо всем, набросился на нее, и вы, как два больных, осоловелых от желания кролика занимались любовью прямо на полу, а вокруг были краски, холсты, кисти, воздухе же стояли запахи лака и растворителя, типичные для любой мастерской.

     Ты работал как помешанный, теперь, когда у тебя появилась это женщина, тебе, как ни когда нужны были деньги. Ее муж, был пусть и плохим, но обеспеченным человеком, а ты в сравнение с ним всего на всего обыкновенным неудачником. Ты не мог позволить себе быть неудачником, это тебя задевала. Ты работал, встречался с ней, и вновь работал, другой жизни у тебя просто не было. Ты плюнул на чужое мнение, на твои прошлые неудачи, на весь мир, ты сказал самому себе: я могу, и я получу все то, что мне причитается. И вот однажды твой пот и труд дали свой логичный результат, из салона, где выставлялись твои работы, тебе позвонили, и взволнованный голос с другого конца трубки сообщил, что какой-то помешенный поклонник сюрреализма купил сразу шесть твоих работ. Сразу шесть! Фантастика! Целая куча бабок! Ты был счастлив. Ты позвонил Анне в тот же день, и рассказал ей о случившимся, и она тоже была счастлива, счастлива за тебя. На следующей день вы встретились и отметили этот успех здесь. На заброшенном диком пляже, в нашем тайном месте как его называла сама Анна.

     Как была хороша та ночь!

     Она:

     У Алика был приятель, деловой партнер, адвокат. Известный и уважаемый человек в черте города. Он часто появлялся на экранах телевизоров в местных политических передачах, рупорах либералов.

     Он клеймил преступность, и бездейственность властей, он презирал богачей и был солидарен с каждым неимущем города, и многие шептались тогда на кухнях: вот он, наш будущей мэр. Мэр, за которого не надо будет краснеть. Мэр, который наведет порядок на пляжах, мостовых, и городских рынках, покончит с наплывом госторбайтэров и главное с политикой осточертевших москвичей, — выведет курорт на новый, мировой уровень.

     Улыбчивый и обаятельный адвокат иногда бывал и у вас дома, с тобой он почти не когда не разговаривал, так отвешивал в твою сторону, парочку дежурных комплиментов, по поводу твоей внешности или наряда. Он был типа джентльмен. Потоп он запирался с твоим мужем, и они долго о чем-то шептались наедине, стояла полная и какая-то гнетущая тишина,...  

      но иногда ее завесу прерывала хихиканье адвоката, ехидное и порывистое как тявканье в лесу шакала. Потом он уходил.

     Но вскоре обаятельного и улыбчивого адвоката не стала, честный человек, погиб, а вместе с ним и светлое будущее курорта. Весь день по одному из местных каналов крутили эти страшные кадры. В застывшем, окоченевшем трупе, лежавшем на сером асфальте мостовой, с трудом угадывался человек, которого ты хорошо знала. Молоденькая, очень симпатичная журналистка на переднем плане бесстрастно повторяла заученный текст, в камеру, а совершенном наезде, а том, что свидетелей происшествия нет, но вполне возможно, что это вовсе ненесчастный случай, а предумышленное убийство. Все знали, у адвоката в городе, было слишком много врагов. Алик в тот день отсутствовал дома, его не было целые сутки, явился же он только ближе к утру. Таким ты еще не когда не видела своего мужа, необычно бледным и каким-то, по-настоящему усталым. Он сказал тебе: я хочу жрать. Так собственно и сказал. Ты принесла ему к столу его любимое блюдо пасту под острым томатным соусом. Он ел, лениво навязывая на вилку, длинные, тонкие макароны и опускал добычу себе в рот, но вдруг посмотрел на тебя пристально и сказал:

      — Я продал нашу машину, сказав это, он продолжал, молча смотреть на тебя, сложилась неловкая пауза, затем спросил, — читала ли ты Достоевского.

      — Да, — ответила ты, — читала.

      — Преступление и Наказание, — поинтересовался он.

      — Да мы проходили этот роман по школьной программе, — ответила ты. — Но вот видишь, — сказал тогда Алик и весело подмигнул. Больше он ничего и не говорил, но этой одной этой фразы было вполне достаточно, чтобы ввергнуть тебя в ужас. Видимо сам адвокат, Преступление и наказание не читал.

     Жизнь превратилась в тихий, вяло текущий ад. В бесконечный день сурка. Когда ты ждешь, когда к вам в гости придут люди в черных масках, и вежливо попросят показать спины, или когда по телевизору вновь покажут страшное кино, но только теперь с Аликом в главных ролях, или, а к этому давно все шло, он свихнется окончательно.

     Он может сколько угодно сейчас махать своей пушкой, но он сам вынудил тебя искать отдушину, чтобы не свихнутся сомой. Подруг у тебя не было. Алик считал, что друзья это зло. — У них есть уши и языки, — говорил он, — самые отвратительные вещи для любого делового человека. Он считал себя деловым человеком, хотя вел себя как дальнобойщик. Его постоянно не было дома, иногда день, иногда два, бывало, он отсутствовал и целую неделю. Где он, что с ним, ты не когда не знала об этом, в свои планы Алик вообще ни кого не посвящал. Когда его не было, ты искала способ забыться, ты не была оригинальна в этом: ходила по магазинам, посещала солярий, записалась в школу модных на тот момент танцев. Все это не очень помогало. Но вот однажды, ты встретила его, высокого, молодого человека, небритого красавца, с тянувшимися по дороге, развязанными шнурками. Просто на улице, просто, как и все неизбежное. Он выглядел, глуповато, мило и очень растеряно, казалось, что все эти улицы, здания, автомобили, пугают его. Один только его вид добавил тебе тогда не много хорошего настроения.

      — Молодой человек у вас шнурки развязались, — сказала ты, прикрыв ладонью рот, чтобы не рассмеяться.

     Он засуетился, покраснел, начал что-то бормотать. Ты пригласила его в кафе, познакомилась с ним. Молодого человека звали Саша, он оказался художником, — сюрреалистом, очень талантливым, ты поняла это сразу. Была ли эта любовь с первого взгляда, с его стороны наверно да, с твоей нет... скорее всего нет. Просто у Саши было будущее, а у Алика к тому моменту уже не было и настоящего; просто ты была нужна этому мальчику, как, некогда самой маленькой девочки нужен был настоящий мужчина. Ты стало для него тем же, кем для тебя в свое время стал Алик, — спасением. Ты подала руку помощь этому утопающему, ты полюбила его.

     Только небо знает, что ты для него сделала!

     Третий лишний и его извечный компаньон:

     Ты сразу понял, что у ней кто-то есть. Анна, просто не смогла это от тебя скрыть, — скрыть ей что-то от тебя, да это почти что клоунада. Ты ничего ей не сказал. Поначалу тебе показалось это даже забавным.

      — Надо же, — сказал ты самому себе, — у моей малышки кто-то есть.

     Чем она была хуже тебя, ведь у тебя всегда были на стороне женщины, — масло в каше много не бывает! Но это было совсем не то о чем ты подумал, не то, что у тебя самого была с твоими шлюхами. В твоем случаи речь шла, как правило, а минете, с некоторыми отступлениями, а здесь, увы, для тебя, о настоящей любви. Твое прозрение началось с того, что твоя жена внезапно увлеклась живописью. С женщинами такое иногда случается, они сами по себе увлекающиеся натуры, одни увлекаются своими ногтями, другие вскапыванием грядок на даче, третьи анальным сексом, а вот Анна увлеклась живописью, — сюрреализмом мать его.

     Когда она потащила тебя в один модный солончик сбывавшим с рук картины местных, непризнанных гениев, ты узнал сразу две вещи; во первых, имя ее любовника, а во вторых, самую страшную для тебя новость, а именно то, что Анна его любила. Ведь только по-настоящему любящая женщина может заставить своего собственного супруга, купить работы своего же собственного любовника.

      — Посмотри на них, — сказала тебе она, тогда, — эти картины, — шедевры, а этот парень, художник, он второй Сальвадор Дали. Я хочу иметь эту картину в спальне, а вон ту в гостиной, а вот эту я повесила бы на нашей даче, как бы она там шла.

      — Сальвадор Дали, — спросил ты ее, — это такой странный, усатый.

      — Да, — ответила тебе Анна, — вот видишь, оказывается ты тоже знаток.

      — Хорошо, — ответил ты, и купил сразу шесть картин этого придурка. Сразу шесть! Фантастика! Ты выложил за эту деградированную мазню целую кучу бабок.

     Зная имя ее любовника (все художники подписывают свои работы), зная, чем именно занимается этот человек, тебе ничего не стоили его найти. Через два дня ты уже знал, где он живет, что пьет, что ест, и чем дышит, через неделю, в каких именно местах они встречаются, а через две, ты уже стоял здесь, в кустах, огибавших полоску дикого, каменистого пляжа и смотрел на то, как они трахуются друг с другом: нежные, красивые, любящие друг друга...

     Ночь. Луна. Беспокойство черного моря и два обнаженных, извивающихся тела, меж вынесенных на берег причудливых, каких-то фантасмагорических коряг. Для тебя это действительно, было очень сюрреалистично!

     О чем ты тогда думал, что ты тогда чувствовал, глядя на них, когда Анна нашептывала ему на ушко ласковые словечки, когда он губами ласкал сосок ее нежной груди, когда он входил в нее сзади, а она при этом стонала. Что? То же самое, что и много лет тому назад, когда хоронили отца. Во всем был виноват, чертов дождь. Он шел две недели почти без пауз, он лил, и лил, и вот однажды, один не во время свихнувшийся синоптик с экранов телевизоров заявил: ну вот он, дождались, апокалипсис, — начался второй мировой потоп. Больше по телевизору этого сумасшедшего не показывали. Хотя к твоей истории это ни кого отношение не имеет. Шел дождь, хоронили отца, в низину стекала вода, и когда деревянный гроб попытались поставить на место, на дно специально вырытой ямы он просто взял да всплыл. Тогда один из гробовщиков повернулся к тебе и сказал:

      — В связи с необычными, климатическими условиями это наша общая практика.

     А после забрался с ногами на гроб, за ним же последовал и его товарищ. Вода хлынула верх из щелей, гроб под тяжестью двух тел, медленно встал на место; а ты стоял, молчал, и спокойно смотрел, хотя хотелось извиваться от нахлынувшей ярости и гнева. Но ты вытерпел, и в четырнадцать лет, вытерпел и тогда, когда это шлюха тебя предавала, когда ее нежный рот ласкал его а не твое тело, когда слова которые должны были доставаться только тебе доставались ему. И ты смотрел, стоял, и смотрел, хотя хотелось подойти к ним сзади и просто вышибить им обоим мозги.

     Твоего терпения хватило еще на два таких визита, ты ни действовал, ты словно ждал что Анна вот, вот опомнится, ждал кого-то чудо, ты не хотел верить в происходящее, — своим собственным глазам, а потом поверил и не выдержал.

     Ну, вот так, это, иногда, тоже случается. Так, как кирпичом на голову, в самый неподходящий момент. Жизнь всегда полна сюрпризов. Теперь Анна стоит перед тобой на коленях, плачет, ее глаза молят тебя чтобы ты его не убивал, они так и говорят тебе, — не убивай его пожалуйста, ведь во всем виновата я, одна. А он в это время бледный от ужаса пялится на твой револьвер... косым взглядом, на его холодное, уставившееся ему в щеку дуло. А чем он думает теперь, когда видит глаза преданного человека. Мои глаза. Что чувствует, когда холодное, смертоносное дуло до боли вжимается ему в щеку. Осознает ли тот факт, что у человека, от которого зависит теперь, проснется завтра он или нет, этот мерзавец украл самое дорогое. Все что у тебя оставалась, взял, сука, и украл. Но если ты убьешь его сейчас, если твой палец хладнокровно сожмется на курке, как это происходило неоднократно, тебе придется убить и ее, а убив ее, и себя самого тоже... зачем тебе будет тогда нужна твоя никчемная жизнь. Жизнь без твоей маленькой девочки Анны, девочки в ситцевом платье, девочку которую ты так сильно любил.

     Наверно это и называется, дилеммой!

     Так они и стояли на диком пляже, — Молча, он, она, и третий лишний а вместе с ним его извечный компаньон, — револьвер. Был уже вечер, на небе плыла призрачная, такая одинокая луна, волны пенясь ласкали каменистый берег, по побережью ходил порывистый ветерок, а они стояли, молча на месте, как на плохой, семейной фотографии, где все расплывчато и не удачно, герои ни кем не оплаченной пьесы, еще не зная, проснется кто то из них завтра, или увы, нет.