Они сидели на кухне. Она была тесной и не слишком уютной, но в ней можно было отвлекаться на хлопоты, а в комнате стояла кровать — достаточно широкая, чтобы принять двух любовников, но безнадежно узкая для того, чтобы вместить два года разлуки. В коридоре стоял нераспакованный чемодан. Он, как собака, просился вон из дома, во двор, на вокзал, к черту на рога. Оба слышали это, но не подавали виду. Он смотрел на пачку сигарет и в тиканье часов слышал вагонный перестук. Наспех принятый душ не смыл с него запах дороги, пыльный, горьковатый, неуместный здесь, под абажуром, в доме, который никогда и никуда не спешит. Что он мог сказать своей ненаглядной? Его любовь извелась за два года. Она, как джинн в бутылке, всегда просилась на волю. То униженно и льстиво, то бесцеремонно и злобно. Она поднялась деревом, закрыв весь белый свет и уронив на душу тяжелую тень. Ствол замшел ревностью. Листва ее писем высохла и облетела. Он боялся заглянуть ей в глаза, потому что знал, что все равно не поверит. И правильно не поверишь, думала она. Но не знала, как ей промолчать об этом. Она любила его не меньше, чем прежде, но теперь она любила не только его. После года монашеской верности страсти взяли свое и обернулись лютым, не знающим утоления голодом. Ей горько было сейчас, но теперь она знала — повторись все сначала, она вела бы себя так же. Неуместно уютно пахло жареной картошкой. В бокалах выдыхался Мартини. Лучше бы водка, тоскливо подумал он. адо было купить водки, подумала она. И накрыла картошку крышкой. Они молча кричали друг другу и не могли докричаться. Он предложил позвать гостей, она согласилась. Замужние подруги, разумеется, отказались, пришли несколько приятелей с подвыпившей куклой, принесли, наконец, водку и съели проклятую картошку. В их присутствии скованность начала отступать. Однако, пятилась она явно не в ту сторону, откуда пришла. Оба почувствовали себя пьяными. Когда начались танцы, Она танцевала не только с ним. Он смотрел на это со странным, сквозь боль, возбуждением и сам с удовольствием станцевал с пьяной куклой, бесцеремонно оглаживая ее резиновые ляжки. Они оба с самого начала держались так, будто впервые встретились два часа назад и еще не решили, быть ли им вместе. Гости, слабо разбиравшиеся в тонкостях, приняли эту версию как само собой разумеющееся и были рады неожиданной возможности приударить за свободной красивой бабой. Он много пил и быстро, с дороги, опьянел. Прилетел омерзительный вертолет, к горлу подступала тошнота. Временами Он проваливался в черное, откуда выныривал с единственным желанием видеть Ее. Одно из пробуждений оказалось приторно-сладким. Он увидел себя лежащим, с нелепо спущенными брюками, Его непутевый ванька-встанька был слегка прикушен Ее зубами. Они будили Его, а подоспевший язычок делал пробуждение сладостным. Вся Она дрожала, колыхаясь перед им, как марево. И тут в сонном отупении Он сообразил, что Ее тылы не остались без присмотра и находятся в деятельной обработке самого ретивого из ухажеров. Тот, посапывая и шепотом матерясь, явно подходил к концу и, видно было, давно уже мечтал передохнуть. Его передернуло, как током, пугающей смесью отвращения, ревности, физической боли, горя утраты и еще черт — знает — чем, отчего все тело показалось мешком зловонной жижи. Мешок немедленно прорвался со стоном, залив ядовитой терпкой слизью Ее лицо: глаза, рот... Лицо, которое Он рисовал на пыльном стекле каждого из окон на своем пути. Глаза, которые мерещились Ему в каждой встреченной женщине. Рот, сказавший однажды простые слова: «Я тебя люблю...» Протрезвев от горя, Он встал, застегнул брюки. Она оттолкнула второго и, как была, вытирая лицо рукой, поднялась на ноги. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Впервые за все время — прямо и открыто. Теперь было сказано все. Ненаевшийся фавн возился на полу, боясь встать — он уже начал кое-что понимать, и предчувствовал нешуточную экзекуцию. Он, ни слова не говоря, пошел к двери. Она плакала, жалко мешая на лице слизь и слезы. Чемодан стоял на прежнем месте. Он все еще просился вон из дома, во двор, на вокзал, к черту на рога. И он знал, что сейчас ему в этом не откажут. © Mr. Kiss, Сто осколков одного чувства, 1998—1999гг

     Сережка стоял прислонившись в опоре, поддерживающей электрические провода. Стоять просто так уже не было никаких сил. Кроме воды, которую заливали в пассажирские вагоны, его желудок не знал другой пищи третьи сутки подряд. Фортуна отвернулась от него. На когда-то полосатую тельняшку пролили ведро черной краски. И без того тоненькие белые полоски пропали под толстым слоем нечистот и зловония. Надежды на «чудо-порошок» или отбеливатель, что в состоянии обмыть его жизнь не было никакой.

     Тишина, и мы вдвоем. Я и ты, мой малыш. Мой любимый, дорогой, мой единственный. Ты понимаешь меня без слов. Нам с тобой не нужны слова. Зачем слова двоим, которые умеют так красиво молчать?

     ... I close thee, my beloved, in my heart — Conceal thy memory in my inner sanctum... Theatre of Tragedy, 1995... Город плавился в летней жаре. Выцветшее небо нависало над ним глубоким колпаком, а яростное солнце безжалостно выжигало любое проявление активности. Даже вездесущие мухи лениво ползали в тенечке, не в силах развернуть крылья. Столбик термометра дополз до 35 градусов и, похоже, не собирался останавливаться на достигнутом. Выход из прохладного офиса на улицу был аналогичен попаданию в раскаленную домну. Марево плыло над асфальтом, в неподвижном воздухе безжизненно висели листья деревьев. Лишь одна мысль оставалась в голове у прохожих — сегодня пятница, скорее домой, под холодный душ...

     Город принимал в свои объятия всех...

     Если быть точным всех моментов я не вспомню, много времени уже прошло с тех пор, но это стоит рассказать друзья.

     Она стояла на коленях, терпеливо ожидая, когда я достану член. Расстегнув у себя какие только были пуговицы, она приподняла рукой груди открывая больший вид на них, приглашая глаза участвовать, а члену давая повод быстрей окрепнуть. Но его не надо было уговаривать, он уже ждал. Ждал, готовый к любым испытаниям. Предварительно осмотрев мой член, сверху донизу, как бы оценивая предстоящий фронт работы, она ласково потеребила его, проверяя на твердость духа. Оголив до конца головку, заметила ее суховатость и решила добавить своей влаги. Вытащив наполовину язык, как маленькую ложечку полностью заполненную, она как бы опрокинула ее, опустив язык и слюна, сначала не сразу, а набираясь с решимостью, растягиваясь как капелька меда, достигла моей головки, обжигая своей теплотой и соединяя нас тончайшей нитью. Член весь напрягся и завибрировал в нетерпении. У меня аж скулы свело, как захотелось взорваться от этого вида. Прямо сейчас, и забрызгать все, разрушая эту красоту, как вандал, сознавая, что не в силах создать что-либо прекрасное. Поняв мое состояние, она прильнула к нему, заговорщицки прошептав.

     Я часто болел и поэтому в школу пошёл очень поздно. В 10-м классе мне уже было 18 лет. Окончив школу, я не загремел в армию, а ушёл на год позже не со своим призывом, но это уже другая история...

     Ты такая маленькая по сравнению со мной. Хрупкая и изящная. И твои волосы и кожа пахнут полынью и мятой, я долго думала, что это все моя мнительность после твоих рассказов о степи, а потом увидела в душе, что у тебя там стоит горшочек с маслом и пахнет оно безумно полынно-мятно. Ты маленькая и хрупкая, но очень сильная, а еще смелая и уверенная в себе. Мне кажется, что я люблю тебя. А когда я узнала о тебе впервые, извини, но я целых два или три часа тебя ненавидела, а все из-за твоего мужа. Правда, тогда он еще не был твоим мужем, тогда он как раз становился из моего молодого человека моим бывшим молодым человеком. И те часы я тебя ненавидела. Ненавидела твое имя, означающее лунный свет, ненавидела мысли о тебе. А потом поплакала и успокоилась.