Не принимайте это за реальность или фантазию. Перед вами всего лишь история погружения молодого человека во тьму существования, история его попыток обрести себя, не облеченная в особенно литературную форму и посвященная тем совершеннолетним, которых интересует не только возможность ознакомиться со скабрезными признаниями, но и желание понять — что, как и главное — почему. История первая ИРА
Значит ТЫ не будешь меня трогать? Совсем? Только смотреть?
Я увидел ее случайно. Что-то привлекло мое внимание к ней. Эта походка, летящая и в то же время уверенная и даже тяжеловатая. Она была одета в обтягивающие джинсы, свободный свитер и ботинки с толстой подошвой и на высоченном каблуке. «Где же берут такую обувь в этой стране?» — еще успел подумать я. Наши взгляды встретились, и она вдруг остановилась. Ее черты лица были мне незнакомы и в то же время до боли узнаваемы. Я опустил глаза. Она стояла, слегка расставив ноги так, что получался просвет там где цетральный шов огибает лобок и идет дальше вниз и назад. Ее широкие бедра качнулись, направляясь ко мне и я поднял глаза.
Легкими волнами набегало на песчаный беpег ласковое Чеpное моpе, шуpшала галька под ногами гуляющих, в слепящих лучах солнца высились белые коpпуса санатоpия. Чеpномоpское летоМужья pешили в этот день пойти за виднеющуюся вдали косу, за мол и поpыбачить. Редко выдается в жизни военных людей вот такой отличный случай — спокойно посидеть с удочкой на беpегу, посмотpеть на спокойное синее «моpе, на белых чаек. Вот pазве что в отпуске.
Растопырив ярко накрашенные губы, Лори больно вцепилась прокуренными зубами в большой палец левой ноги. Иногда ей удавалось таким образом снять напряжение в паховой области. Лори чувствовала себя старой волосатой сукой, при этом она недавно вылезла из мятной пены, прошлась по ногам эпилятором, муж перед уходом выщипал ей волоски в подмышках, сунул в лапу литровый стакан лимонного сока, чмокнул в глянцевую щечку и проорал, что она чудо, как хороша, такая тихая и задумчивая.
Когда мы с Леной оказались вдвоем в спальне, и дверь уже была закрыта, а присутствие в квартире моего друга детства Миши меня смущало не больше, чем присутствие его фотографии в моем фотоальбоме, я взял ее за руки, потом обнял ее, почувствовав неожиданную и притягательную дрожь ее тела. Она излучала то тепло, такое вязкое и горячее притяжение, после которого может быть только одно, что должно произойти между мужчиной и женщиной. В исходящем от нее притяжении, в той магнитезирующей истоме, какая невидимыми токами переливалась в меня из ее тела, была такая роковая предопределенность и неминуемость того, что должно между нами произойти, что его не могли бы уже остановить ни пожар, ни взрывы снарядов за окном, ни внезапный звонок в дверь. Я как бы не заметил того, как ее свитер потянулся вверх, скорей всего, мной, но с ее помощью обнаживший ее тело. Кожа ее была такой гладкой, такой шелковистой — как будто нереальной: как воздух. Я смотрел на ее груди, на эти красные пупырышки — соски на их наиболее выдающейся части, на матово-розовые гладкие «ободки» вокруг них, и больше чувствовал, чем осознавал: все в ней эстетически совершенно. Это блаженство созерцания и ощущения ее плоти не прерывало и не смущало процессов, совершающихся во мне самом: приливов отдельного, внутреннего тепла к моему животу, к моим ногам, напряжение и автономное набухание того органа, который будто бы перестал быть мной и стал какой-то отдельной частью, место которой было в круговороте, фейерверке чувств, в природе той экзальтации, какая исходила от женского тела. Ее клетчатые штаны давно уже были на полу, а мы все еще так и стояли посреди комнаты, как два наивных студента. Но ее тело увлекало, обжигало, тянуло в кровать; мои руки растворялись в нем, словно были из воска. Мы так незаметно оказались в кровати, как будто нас перенес в нее сильный порыв обжигающего и пьянящего ветра. Одна ее рука была на моей ладони, вторая скользила по моему телу. Мне хотелось войти в нее и раствориться в ней полностью. Мы лежали друг напротив друга, и казалось, что воздух в полутьме колеблется от наших дыханий. Бело-синий неоновый свет с улицы ненатуральной мертвенной тенью пробивал шторы и наклеивал свою страницу на стену поверх обоев. Она что-то шептала, но смысл ее слов не доходил до меня. Ее руки оставляли на моей коже теплый след прикосновений, наши ноги встретились коленями, после чего мои колени вошли вовнутрь, разделив ее ноги. « Бедные ноги, — думал я, не понимая, как такая чепуха лезет мне в голову, — вы расстались одна с другою, разделенные мужскими ногами». Магнит ее лона, ее нежное, заветное интимное место тянуло меня с такой непреодолимой силой, что я, не медля больше ни секунды, вошел в него. Лена не издала ни звука, но конвульсивная дрожь прокатилась по ее спине. Она как-то странно выгнулась — как кошка — и застыла с полузакрытыми глазами. Я чувствовал прикосновение ее грудей; у нее была непередаваемо шелковистая кожа! Но это я чувствовал как будто издалека: все мое сознание, мои чувства были теперь в мягком и податливом пространстве, где теперь находился «ключ, подходящий к множеству дверей», как сказал однажды поэт. Это пространство неожиданно выросло до размеров комнаты, моей квартиры, города, целого мира, и я был в нем не весь, всей моей сущностью: я словно превратился в муравья и получил возможность неожиданно заползти вовнутрь... Если быв моей голове сейчас прозвучал вопрос, где мои глаза, я бы не мог на него ответить, как будто глаза мои были совсем не там, где им положено быть, а на другом месте. Все между ног — каждая черточка — у нее было совершенно. Я чувствовал это, я торжествовал это совершенство. Как из-под земли, как из другого мира до меня доносились ее неразмеренные стоны и неожиданные вскрики. Как ни странно, но мы находились все это время в одной и той же позе, и Лена не делала никаких попыток изменить ее. Мы дошли до того момента, когда низ живота у нее стал конвульсивно сжиматься, и я, до того чувствовавший себя в ней как в безразмерном пространстве, вдруг ощутил, как нечто влажное и горячее охватывает мою плоть. Непередаваемые конвульсии прокатывались по этим нежным тискам горячими волнами, пока отражение тех же волн ни стало пробегать содроганиями по всему ее шелковистому прекрасному телу. Ее губы слились с моими губами, они были сухими и горячими, ее стоны наполняли комнату той музыкой, в самозабвенности которой можно утонуть также, как в глубине вод. Наконец, и мое тело содрогнулось от мощных конвульсивных токов, и я почувствовал, как из меня толчками входит в нее что-то, от чего потолок и обои закружились над моей головой. Она тоже почувствовала это, и ее ноги сильнее сдавили мне бедра. Она застонала тем последним, безудержным стоном, который может означать только одно: вот это оно, то самое последнее мгновение, за которым снова возвращение к страшной реальности быта. Очнуться, увидеть снова окружающий мир таким, какой он есть, было для нас и пыткой, и наградой. В ее глазах я увидел отражение своей же мысли: а вдруг теперь, после этого, мир изменился, а вдруг мы оказались в ином времени, в ином измерении? Нас и объединило то, что мы были созданы природой наименее приспособленными к окружающему: при всех наших различиях. Я хорошо понимал, что она останется, кем она есть, и я останусь собой, что несет мне новую горечь, новые разочарования и невиданные душевные муки, но при этом мы с ней на редкость схожи, и другой такой женщины мне уже в моей жизни больше не встретить... Когда утро своим мутно-белесоватым светом стало уже сочиться из окна, освещая пол моей спальни, покрытый разрисованной деревянной плитой, обои и письменный стол с печатной машинкой, я лежал, чувствуя кожей все совершенство, всю невероятную бархатистость ее тела, жадно впитывая ее, словно пытаясь запомнить на годы...
Работа на радио — это житие в сумасшедшем доме. А уж наша радиостанция — это точно — палата №6. Работа у нас творческая, головы бедовые, а идеи бредовые. Но, как сказал кто-то из великих, любую бредовую идею надо сначала проверить на предмет ее гениальности. Вот мы и носимся со своим бредом, время от времени проверяя его гениальность на своих радиослушателях. Однажды наш копирайтер (выражаясь языком нормальных людей — составитель текстов рекламных ро-ликов) придумал радиоролик то ли для какого-то секс-шопа, то ли для какой-то забегаловки с названием что-то вроде, где для звукового оформления требовалось возбужденно-учащенное дыхание мужчины и женщины. То бишь ставка делалась на некую сексуальную доминанту слушателей.
Я люблю ездить в лифте с взрослыми женщинами. Я живу почти на самом верху многоэтажного дома, и поэтому они обычно, зайдя в лифт, сразу поворачиваются ко мне спиной и ждут своего этажа. А я в это время похотливо изучаю их сзади. Может, я и сексуальный маньяк, но покажите мне пятнадцатилетнего мальчишку, который ведет себя иначе.
Это случилось прошлой зимой 2000 года в канун рождества... Я сидел один, мечтал о наступающих праздниках и вдруг звонок: звонил мой знакомый. «Друг!, — радостно прокричал он мне в трубку, — есть классная халява! Девчонок поиметь!»
Пишу, сойдя с небес на землю, Порнографический пассаж. В нем расскажу о том как дремлет Желаний скрытых вернисаж. Вот юноша... он очень грустен, Он видит девы нежный стан, Он пылок, чувственен, искусен, Член его — словно великан. Член встал, кода лихая дева Под сенью древ в тени дубрав, Освободила свое тело, Убор одежды тонкой сняв. Дойти до речки захотела, Но мысль нежданная пришла, Она, рукой погладив тело, Под крону дуба подошла. Она была великолепна: Промеж прелестных ног ее Светилась зорька вечеренна, И нежный пух венчал ее. Вот палец, тонок и прелестен, Коснулся цвета красоты, А нежный рот, как ценный перестынь, Блаженства приобрел черты. Укрылся отрок вдохновенный За толстым дубом и потом, Увидя лоно вожделенно, Полез под ризу кулаком... А дева, девственна, блаженна, Прилечь устроилась под сонм Того же древа зелененна, С другой, из двух его сторон... Был юноша до боли в горле Прекрасной девой возбужден, Задвигалась рука в подоле, Издался наслажденья стон... Что дева? Дева встрепенулась, Спросила: <Кто здесь?>, а потом, Как птица, за древо метнулась С зубами сжатым языком. А юноша, стыдом пылаем, Предстал пред ней за древом тем, И член его упруг, прекрасен В руках лежал и был нетленн. Для них обоих неизвестен взаимной ласки был огонь, А юноша был столь прелестен, Что дева издала лишь стон... Из лона девичья сочиться Зачил ее блаженный сок, И грудь, готовая налиться, Зарделась заревом сосков. Стояли несколько мгновений Они друг друга супротив, А член стоял, и грудь горела, И жажда обуяла их. Вот юноша, собрав сознанье, К прелестной деве подступил, Руками член обвороженный Ей в лоно ловко засадил! И начались любви стенанья. Ее он нежно лобызал. Низверглись все стыда терзанья. Он грудь ей пальцами ласкал... Потом, когда ее челены Ему наскучили слегка, Он ртом начал, а то и членом, Ласкать два розовых соска. А дева, страстью пленена, Внимала ласок обожанью, Вдруг, прекратив на миг стенанья, Могучий пенис в рот взяла! И тут же чуть не захлебнулась: Молочно-белая волна Ей губы, нос, глаза и уши Облила, словно из ведра...